Много ли нужно человеку? Совсем немного, если все его органы в порядке. А если они не справляются или вовсе бездействуют? Если сердце отказывается работать? Сколько нужно громоздкой аппаратуры, чтобы заменить портативные органы человеческие, чтобы простое человеческое дыхание заменить вентиляцией легких…
Мы не дорожим тем, что нам дается даром. А если бы давалось не даром? Если бы надо было дорого уплатить и за естественное дыхание, и за нормальное биение сердца, и за работу почек, печени… Как бы мы тогда ценили эту аппаратуру, подаренную нам природой, аппаратуру, которую никогда не заменят машины, даже самые совершенные.
Объявление из недалекого будущего:
«Граждане! Выпивая очередную бутылку вина, не забывайте откладывать деньги на новую печень!»
Но это тоже не выход из положения. Когда за человека живет машина, это уже не та жизнь.
Вот лежит в отделении больной, за которого живет машина. Он спрятал от жены бутылку в туалете, в бачке с водой. Потом, когда именно этой бутылки ему не хватило для полного удовлетворения, он полез за ней, сорвался и проломил себе голову. И вот за него живет машина. Если б она, машина, жила так, как он (то есть вела бы такой же, как он, образ жизни), ее бы давно списали в металлолом. А возле него хлопочут, ночей не спят. С машины строже спрашивают, хотя какой с нее спрос? Главный спрос должен быть с человека.
Главный спрос с человека — особенно это относится к врачу. Поэтому здесь, в Итарии, уделяется больше внимания подбору людей, чем подбору аппаратуры.
— Для нас самая большая трудность — выключить дыхательный аппарат, — говорит М. Г. Фулиди. — Всякий раз возникает вопрос: кто его выключит? Надежды не осталось, человек мертв, но, пока работает аппарат, будет биться сердце и не прервется дыхание… Это видимость жизни, пора выключать аппарат… Но кто это сделает?
Врач — не машина. Если он машина, пусть даже самая совершенная, то он не врач.
Нельзя привыкнуть не чувствовать чужой боли, чужого страдания. Даже если ты навечно прописан рядом со страданием, если чужое страдание — твоя повседневность, — к ним все равно нельзя привыкнуть.
Мы спим треть жизни. Вот почему у нас нередко такие беспокойные сны: нам совестно проспать так много. Но, с другой стороны, не проспать тоже нельзя. И мы ворочаемся по ночам, не зная, как умоститься, чтобы проспать эту треть жизни как можно более достойным образом.
Вот тогда-то мы совершаем великие открытия, сочиняем бессмертные симфонии и поэмы, — словом, делаем то, что в остальные две трети жизни нам сделать не удается. А просыпаясь, мучительно пытаемся вспомнить, что мы там наработали в своем сне. Пытаемся — и не можем. И мы опять ворочаемся, пытаясь уснуть, чтобы вернуться в то высокое состояние, но мысли о сне не дают нам уснуть.