Ева Даласкина, будем честны, несколько глуховата. Поэтому, например, вместо «горнолыжный» она может услышать «порнолыжный» (не спрашивайте!), а вместо «бурятский» – «дурацкий». К тому же она подслеповата – поэтому фамилию «Пепеляев» может прочесть и как «Бибиляев», и как «Юбиляев», и как (впишите свой вариант)… Ее образование грешит значительными пробелами не только в области правописания. Ничего не знает она, например, об эвенках или эллинах – поэтому прилагательное «эвенкийский» способна записать как «иванкийский», «авентинский», «элегийский» etc, а эллинов поименовать «эльвинами» и как угодно еще. Топонимы типа «Байкал» или «Бурятия» ей тоже неведомы. Но самое любопытное – та парадоксальная картина мира, которую являют произведения Евы Даласкиной. В этом мире обряженные в традиционные синие халаты бараны могут самостоятельно приехать из глубин Кибурятии, чтобы поторговать в Нарынке… В этом мире можно вдруг жениться на внучке собственного сына… В этом мире бесшеее туловище может представлять собою голову…
Популярность прозаика Даласкиной столь велика, что у Владимира Пахомова, одного из самых неутомимых собирателей ее перлов, журналисты не единожды вымаливали контакты для интервью с Евой, а Евгений Водолазкин, один из самых известных современных русских писателей, как-то признался, что и знаменит-то стал не в последнюю очередь благодаря «квазитёзке».
Одним словом, встречайте самого оригинального прозаика современности – Еву Даласкину.
Член Экспертного совета Тотального диктанта Светлана Друговейко-Должанская
Я видел как по-невскому ехали тушить пожор. Ранней осенью, на исходе дня. Впереди на вороне-коне – качок (так называли рядового всадника пожарного повоза), с другой «Урта», как всадник у «оппокаллепсеса». Сачок тупит, рассчистчая путь, и все бросаются в росцепную. Извольщики лечат людей, прижимают к ним обочины и замерают, стоя к пожарникам в полу оборота. И вот по гулящему, невскому, в образовавшейся густоте мчится-коллеснится, несущая огни горцев: они сидят на длинной лавке, спиной к-друг-другу, в мирных масках, и над ними развивается знаменье Пожарной части; у знаменья – грантмейстер, он звонит в колокол. В своем пристрастии пожарники трогичные, на их лицах играют облестьи пламяни, которое уже где-то разогрелось, уже где-то их ждет, с «топоры» – не видим мое.
На едующих печально, слетают огненные жолтые листья из Якоринского сада – лесной пожар. Мы с мамой стоим, укованные решоткой, и наблюдаем, как небесомость листьев передается обвозу: он медленно обрывается от хрущатки и на не большой высоте «летит» над невским. За «Линейкой» с пожарными пропылает полоска с коровьим навозом (и с котла – бар, и с трубы – дым), за ней – мидецынский фургон, чтобы «спасать» обнаженных. Я плачу, и мама говорит: «Что бы я не боялася». Только, видь, плачу я не от страха – от избыдка чувств, возмущенный мужеством и Великой Славой этих людей, от того, что так величественно они «плывут» мимо замерзшей тропы под кока-кольный звон.