Больных прибавилось, старики с воспалением легких поступали почти каждый день. Зима пролетела для Лизы быстро, и в феврале она почувствовала, как сильно греет солнце, как резко стремительно наступает весна. Открывали заклеенные на зиму окна, чистили двор от старых листьев и мелкого мусора зимы.
Как-то раз во дворе к ней подошел сосед Матвей.
— Елизавета Темуровна, как у вас жизнь проистекает? Я слышал, вы на врача учитесь? Похвально. Кстати, я работаю в ведомстве, где помогают. Понимаете?
— Кому помогают?
— Помогают государство поддержать, а оно уже и помогает остальным гражданам. И вам, Лиза, помогает.
— В НКВД что ли? — неострожно ляпнула Лиза, и сразу осеклась, вспотели руки, обдало жаром.
— Какая вы прямая, Елизавета Темуровна, смущаете меня. Я вообще-то с просьбой к вам, у меня жена кашляет сильно, не спит, можно попросить вас посмотреть ее, вы ведь уже почти врач.
— Можно, пойдемте.
Дверь в его квартиры находилась в конце двора, где уборные. Дверь обита рваным дерматином, за ней сразу тюлевая занавеска, окна терраски закрыты бумагой, через нее проникал желтоватый свет.
Чтоб никто его не видел, как копошится. Лизе было и любопытно, и неприятно в его квартире, как будто в тайной зловещей яме. Воздух был затхлый, непроветреный. На подоконниках бутылочки с лекарствами, коробки с порошками, алоэ, зеленоватые потроха гриба в банке.
— Вот лекарства выписывают, она пьет, но помогают слабо.
— И где ее лечат?
— В больницах она не любит, дома лечится.
Прошли через комнату с портретами вождей, Сталин самый большой, в раме. Остальные плакатные, без рам, прибиты гвоздями. Ботинки в ряд начищенные, старый военный китель висел на видном месте, как икона.
Стопки газет, книги, этажерка с папками. Наверно, на соседей заведены. Каждый день записывает: разговаривал у колонки про погоду и урожай, а потом сомневался в победе социализма…
Лиза хотела спросить, но не решилась, боялась, что не сдержит иронии. Комната походила скорей на кабинет чиновника, чем на жилье. Двери в заднюю комнату не было, ее отделяла ситцевая занавеска.
Каморка с кроватью, этажерки с фарфоровыми собачками, сундуками, салфетки на всем, кружевные, вышитые. В ней стоял привычный больничный запах, на кровати лежала на боку маленькая худая женщина, сложив костлявые руки, как скрюченная больная птица, испуганно таращилась на Лизу. Кашляла, дергаясь всем телом.
— Вот, Марьям, доктор пришел.
Марьям замычала, закрыла лицо руками.
— Она редко разговаривает, испугалась особенного события и с тех пор молчит, двадцать лет уже, сама с собой говорит иногда, а так нет почти.