– Я, пожалуй, присяду на полминутки, – сказал Эдик, опускаясь на стул. – Здравствуйте, Котик, рад вас видеть.
Костик поморщился. Он не любил своего уменьшительного имени. В детстве оно ему доставляло болезненные переживания. В этом сочетании звуков заключалось что-то обидно ласкательное, вполне домашнее и ручное, лишенное даже оттенка мужественности. Это было унизительно точное имя «мальчика из хорошей семьи». Он бунтовал и, к досаде родителей, требовал, чтоб его звали Костиком. В «Костике» было нечто уличное, угадывался сорвиголова. Костик был так упрям и настойчив, что второе имя привилось, с возрастом «Костик» стал возникать все чаще и остался некоей визитной карточкой, которая извлекалась на свет не только для незнакомых девушек.
– Вот и Эдик, – сказал Костик. – Сей остальной из стаи славной каценельсоновских орлов.
– Сами сочинили? – спросил Эдик.
– Почти. Пушкин Александр Сергеич приложил руку.
– Так и сказали бы, – поморщился Эдик. – Я и сам иногда не прочь пошутить, но, если Пушкин, при чем тут вы?
– А я говорю вам, здесь было соавторство. Разве же вам самому не ясно, что «каценельсоновских» – это мое?
– Ай, бросьте… – Эдик махнул рукой. Показав глазами на Абульфаса, он, понизив голос, сказал Славину: – Спросите этого мавра, где Люда?
– А что сами не спросите?
– Будет рычать. Распустился. Испортит все настроение. А мне сейчас на сцену идти.
– Абульфас, – спросил Яков – неизвестно, где Люда?
– Люда больна, – отрубил Абульфас.
– Чем же?
– Она мне не говорит.
– Бедная девочка, – сказал Эдик. И добавил разочарованно: – Полный бекар.
На его наречии эти слова означали фиаско.
Абульфас проворчал как бы в пространство:
– Пустой человек. Ни хвост ни грива. Какой с ним может быть разговор?
– Постыдись перед лицом окружающих тебя людей! – с негодованием крикнул Эдик.
– На воре тряпка сгорела, – сказал Абульфас, продолжая беседу с самим собой.
– Нет, как вам это нравится! Просто черт знает что! – возмущение Эдика не имело пределов. – А для администрации – я поражаюсь! – все это в порядке вещей…
К директору клуба у него были давние претензии. Устойчиво кислый взгляд, посредством которого директор общался с внешним миром, Шерешевский почему-то относил на свой счет и находил в нем нечто глубоко оскорбительное. Костика всегда умиляла та непосредственность, с какою Эдик требовал от человечества ласки. Даже равнодушие было для него нестерпимым. Внимание дам, с одной стороны, уверило его в своей исключительности, с другой же – сделало уязвимым. Дамы самого разного возраста и впрямь носили его на руках. Оставалось лишь пожимать плечами, видя, как они млеют от цветистого мусора, который Эдик обрушивал на их головы. Этот ли водосброс красноречия, тон ли, ленивый, несколько сонный, но не допускающий возражений, – все вместе воздействовало на собеседниц с почти неправдоподобным эффектом.