Костик, пожав плечами, сказал, что содержание письма ему неизвестно, что ж до способностей, с ним их обычно не обсуждали.
– Тем лучше, – усмехнулся доцент, – здесь вундеркиндам туго приходится.
Костик думал лишь об одном – как бы скорее попрощаться. Доцент как будто это почувствовал.
– В общем, надо помозговать, – сказал он. – Звякните перед отъездом. И привыкайте, это – Москва. Не к теще на блины вы приехали.
Все это было так непохоже на то, что ждал Костик от встречи, что, выйдя на улицу, он вдруг двинулся совсем не туда, куда собирался, и опомнился лишь через два квартала.
Дело было не только в сухом приеме. По рассказам профессора, московский коллега был весьма рафинированным господином с академической родословной – и папа доцента был доцентом, а дед уж точно – приват-доцентом, поэтому странный стиль собеседника, подчеркнуто свойский, грубовато-простецкий, производил непонятное впечатление. Было в нем нечто чужое, заемное, словно надел на себя человек взятую напрокат одежду. «Зачем понадобилось сдирать с себя кожу, менять потомственный тенорок и разговаривать на басах? Что все это значит?» – думал Костик.
Приятней прошло посещение печатного органа, пригревшего беднягу Пилецкого. Костик долго плутал по зданию, пока отыскал нужную комнату, в которой сидело два человека, один – средних лет, другой – пожилой. Тот, что помоложе, был тем, кого он искал.
– О, дары юга! – воскликнул он с живостью, вертя бутылку в разные стороны, точно исследуя содержимое. – Садитесь, сейчас я прочту письмо.
Он быстренько пробежал листок и, сверкнув дегтярными хитрыми глазками, сказал понимающе:
– Томится духом… – Подмигнув пожилому, он пояснил: – Волнуется в связи с переменами…
– И этот – туда же… – вздохнул пожилой.
То был подержанный брюнет с сединою, с сивой щетиной на подбородке. Окинув Костика опытным взглядом много повидавшей совы, он спросил:
– Вы сослуживец Пилецкого?
– Нет, но мы – одного с ним цеха, – ответил Костик.
– Значит, из наших? – усмехнулся пожилой человек.
Разговорились, и между делом Костик рассказал о себе, о своих намерениях и прожектах.
– «Им овладело беспокойство», – прокомментировал знакомый Пилецкого.
Костик согласился:
– Пожалуй, вы правы. Чем больше вдумываешься, тем понятнее, что я затеял передислокацию не оттого, что мне там худо, а оттого, что слишком уютно. Незаметно выработался свой ритм, в какой-то степени убаюкивающий. Иной раз кажется, что живешь под милую колыбельную песенку.
Он говорил, не вполне понимая, с чего это он так доверителен, даже интимен с почти незнакомыми, впервые встреченными людьми. И все же инстинктивно он чувствовал, что это единственно верный тон, если уж он говорит о себе. Чем еще оправдать внимание двух столичных аборигенов, пробивших дорогу своими перьями, к никому не ведомому провинциалу с не обсохшим на губах молоком? Костику долго еще предстояло преувеличивать роль и значение всех людей с московской пропиской.