— Господи, Виктор сам виноват. Недаром он теперь стыдится всех людей и приходит сюда только по вечерам. Как он глядит на чужие окошки — не смотрит ли кто? Господи! Если нужно, чтобы у тебя в аду кто-то жарился зачем тебе посылать туда хороших людей, когда столько плохих? Вот, например, Осипов и тот разбойник, который подговаривал Нияза стрелять в дядю Сашу Першина, а? Или Череванов, который наслал басмачей на родителей Нияза. Разве можно убивать чью-нибудь маму? А басмачи сделали это. Их и послать в этот ад.
Очень даже странно, господи, — продолжаю я разговор с всевышним в довольно запальчивом тоне, — маму мою родную хочешь покарать, а что она такого сделала? Против царя шла? А что, не правильно? Раз он против бедных! А Осипов обманул Второй киргизский полк — это, по-твоему, хорошо? Землю делить поровну не надо? Детей лечить не надо? У них же больные глаза! Тебе нравится, как банки грабят, как изменяют? Нет, это плохо.
Я опускаю глаза и вижу две пары внимательных, испуганных глаз — Валькины и Лунатика. Они сидят почти рядом со мной и, полуоткрыв рты, смотрят туда, куда, как им кажется, устремлены мои очи, — на крышу сарая.
— С кем ты ругаешься, Иринка? — спрашивает Володька.
— Я не ругаюсь, я молюсь, — отвечаю я и размашисто крещусь. Потом встаю, потираю затекшие колени и спрашиваю — По-вашему, как, он слышал?
Я подобрала с крыльца Эмилии Оттовны забытую куклу, свое бедное, заброшенное дитя. Я играла молча. Нарочно кукла — это была я. Я — нарочно — была моя мама. Я подобрала ее, бедную, с жесткого пыльного крыльца; на ее туловище уже успел кто-то наступить. Я разгладила его, и исчезло выражение обиды и огорчения из ее пуговичных глаз. Я усадила ее под кустами зацветающей сирени и накормила зернышками урюковой косточки (поднесла к ее рту, потом сама съела). Я была так поглощена своими заботами, что не сразу увидела подошедшего ко мне Вальку.
— Ты не так молилась, — сказал он. — Пальцы надо складывать вот так. А это не поможет.
— Неважно, как пальцы. Лишь бы он слышал.
— Потом, надо говорить не своими словами, а молитвой.
— Неважно! — уже более строго сказала я, стараясь поддержать свое достоинство. — Ишь учит!
Но в душе опять встревожилась: вдруг моя молитва не поможет?
Так я играла под кустом сирени. Мимо проходили люди со своими вечными делами. Эмилия Оттовна вывешивала на солнце какие-то одеяния: платье с рюшками, черное длинное пальто и другие балахоны.
Вот пришел во двор Иван Петрович, отец Володи-Лунатика, и любезно, за ручку, поздоровался с Эмилией Оттовной. Володина мама, увидев его, как будто испугалась и бросила стирку, которой занималась на порожке своей лачуги, побежала на колодец за свежей водой.