— И Фуссо оживет?
Потому что если нет, пусть они все свои эксперименты с собою совершают. Разумеется, этого я вслух не сказала, но Лоран, похоже, понял. Уголки его губ дрогнули:
— Он восстанет… Давай, Стэш, начинай. Я не смогу питать книгу вечно.
И я поняла, почему Лоран держал перед кучерявым парнем в пенсне магонакопитель, а не положил на подставку. Он подзаряжал ее. Раньше даже представить не могла, что человек способен сам выделять магическую энергию. Да еще в таком количестве! Воздух рядом с книгой наэлектризовался, а символы на странице запылали, словно угли в камине.
Стих был небольшим, и Кучерявый прочитал его нараспев. Все это время я смотрела не на символы, как велел Лоран, а на Фуссо. Уродливый шрам шел от правой ключицы к сердцу. К горлу подкатила тошнота, так живо представилось, как он умер. И мне нестерпимо захотелось, чтобы это ужасное напоминание о смерти исчезло навсегда. А сам гоблин был жив. И чтобы к Мигвере сегодня вечером пришел живой муж, а не мертвый. Может, и к нам, студентам, она тогда станет намного добрее.
Мои щеки опалило жаром от раскалившейся добела книги. Кучерявый закончил и выжидательно уставился на меня, среди некромантов раздались смешки, а Лис громко фыркнула:
— Тупая рабыня.
И тогда я повторила:
Hicus locustsh estus
ubier morus gaudus
suctcur vitae…
А потом в моей голове возник Голос. Он доносился словно издалека, но при этом весьма отчетливо и властно. И губы послушно вторили ему:
Seros vitus…
Воздушная волна пришла изнутри, а в нос ударил резкий запах соли и йода. Смотрящие на меня некроманты качнулись, а их лица — презрительные, негодующие, насмешливые — начали расплываться, превращаясь в одно серое пятно…
Я кружилась по осеннему саду. А вместе со мной кружились золотые и багряные листья.
«Там-там-там, там-там-там» — напевало высокое-высокое небо.
И пусть скоро листья упадут на землю и пожухнут, небо окутают низкие и тяжелые облака, а музыка в душе стихнет и танец закончится — сейчас мне было хорошо…
Очнулась я от мерного покачивания.
Так-так-так, так-так-так — гулко бренчало внизу. Мгновеньем позже пришло понимание, что я нахожусь в карете, за окном ночь, и мы во весь опор мчимся по городу. В желтоватых пятнах света масляных фонарей отражались фрагменты мостовой и фундамента домов. По ним невозможно было определить, где именно едем: остальной город утопал во мраке. А вот карета, увы, была хорошо знакома по мягкому дивану и тонкому аромату духов того, кто сидел рядом.
— Как ты себя чувствуешь? Голова болит? Слабость? Тошнота? — шевельнулась темнота напротив.