Возле проходной дежурный старшина, невольно жалеючи их, спросил:
— Куда вы, братцы?
И не успел дядя Миша ответить, как кто-то из юнг, спрятанный строем, ломая басок, серьезно так сказал:
— На защиту Петрограда.
— Разговорчики, полные и неполные…
Ворота распахнулись, и они оказались на тихой улице, в полном молчании прошагали ее, пересекли Ленинский проспект и через Западный форт вышли в чистое поле, местами покрытое грязноватым снежком, под которым лежала талая земля. Их развели по сменам, которые в учебной роте соответствовали отделениям, и началось:
— Танки слева!.. Отделение, к бою!..
Юнги плюхались на кочки, стараясь выбрать местечко посуше, но на острове Котлин в конце октября сухих кочек не бывало, любая напоминала губку, только что вытащенную из воды. Потом они куда-то бежали, кричали «ура-а», брали высотку за высоткой, и Паленов со всеми вместе и бежал, и кричал, и между тем думал: «За что? Кому это надо? Неужели никто не понимает, что это нелепо и жестоко?» А вместе с этим к нему пришла весьма простая мысль, которая ужаснула его своей простотой: чем больше будет этой нелепой жестокости, тем сильнее озлятся ребята, и вся эта озлобленность потом падет на его голову, и Паленов уже не знал, где его спасение: в том, чтобы поскорее все закончилось, или в том, чтобы это продолжалось бесконечно.
Только через час, когда они изрядно вымокли и вывалялись в грязи, дядя Миша опять построил смены в роту и повел в благословенный город Кронштадт, на благословенную улицу.
Утро понемногу расступилось, но в воздухе по-прежнему висел серый сумрак, и с неба сыпалась морось. Ботинки промокли и от налипшей грязи казались пудовыми, по спине вдоль хребта катился пот, в довершение всего до одурения хотелось есть, и уже думалось, что они никогда не придут к себе, а будут плестись и плестись по нескончаемой улице, мощенной скользким булыжником. И когда они уже подходили к школе Оружия, дядя Миша оглядел роту повеселевшими глазами и насмешливо спросил:
— Что носы повесили, полные и неполные? Выше голову, соколы. Запевай.
Юнги были обижены и некоторое время шли молча, тогда дядя Миша, тоже обидясь, негромко позвал, даже словно бы окликнул:
— Жигалин!
— Есть Жигалин, — ответили из строя.
— Давай нашу.
Жигалин шел где-то впереди, и Паленов не видел его, но ему показалось, что Левка Жигалин обязательно откажется запевать — он ходил в самодеятельность, и случалось, что ему иногда разрешали не петь в строю, — и тогда их снова завернут в поле. «Черт с ними со всеми, — ожесточаясь, подумал Паленов. — Вернемся в поле, зато покажем себя». А тем временем Левка Жигалин запел: