Брюква! Только брюква. Я не понимал. Вопреки постоянному голоду она оставалась для меня несъедобной едой.
Однажды Беттина и Корнелиус с восторгом прибежали домой. Они держали в руках удостоверение для школьного питания. Я должен был идти только во второй половине дня в школу и в первый раз с нетерпением ждал занятий. С расставленными ушами я с восхищением рассматривал преподавателя, который называл имена имеющих право на питание. Мое имя не было названо. Я попал в число пяти или шести школьников, которые по какой-либо причине ушли с пустыми руками домой. Этого не может быть! Почему Корнелиус и Беттина получили школьное питание, а я нет? Моя печаль и боль были неописуемы. Я воспринял это исключение тяжелым унижением и оскорблением. Мало изменил тот факт, что я получил разрешение на питание из «народной кухни». Эта народная кухня была ужасно темным и тесным помещением. Пахло плохой едой, однако вкус был лучше, чем можно было ожидать. Никогда не забуду эти пузатые белые миски с усиленными краями. Семья проводила большую часть времени в поисках корма. Мы искали на убранных полях оставшиеся колосья и картофель или брюкву, причем очень часто доходило до неприятных встреч с крестьянами, которые должны были защищать свои поля от грабежа. По грибы мы ездили поездом в Вердау. Мать была, видимо, хорошим знатоком грибов, так как мы брали почти каждый гриб. Однако многие сорта грибов надо было мариновать, прежде чем их можно было есть. Все знали, что грибы непитательны, но они, по крайней мере, заполняли живот.
В одной из таких поездок по грибы мы опаздывали на поезд. Мы бежали к вокзалу, как будто за нами кто-то гнался. Я был самым быстрым бегуном, всегда проворен на ноги. Я первым штурмовал вокзал, достигнув платформы, заметил начальника станции, который приложив дудку ко рту, уже хотел подать сигнал. Я подбежал к нему, упал на уже поднятую руку и закричал: «Стоп, стоп, моя семья сейчас прибежит!»
И все успели на поезд, так как кондуктор от смеха не смог поднять сигнальный диск.
Мы, дети с тетей Тинхен и мамой, очень часто отправлялись либо на охоту за колосьями, либо собирать дрова. Корнелиус умело отказывался, а папа вовсе не принимался в расчет. Он отправлялся при случае, чтобы «организовать» кое-что у крестьян, но крестьяне требовали только вещи в обмен. Это было их время. За пианино или ковер они клали дюжину яиц или ведро картофеля. Наша семья пострадала от бомбежки, у тети Тинхен осталось все в Берлине, то есть на обмен у нас ничего не было.
Однажды два русских солдата подошли к нам во время сбора зерен и потребовали показать какие-нибудь документы, которых у нас, естественно, при походе по грибы в непосредственной близости от города не было. Мама, которая смогла применить теперь знание русского языка, поняла, что она со своей способностью говорить на этом языке выглядела подозрительно. В Германии никто не умеет говорить по-русски, считали оба, и эти обстоятельства требуют выяснения. Короче, мать увели, остались два плачущих ребенка с полностью растерявшейся тетей. Как только мы вернулись домой, сообщили отцу и вместе поспешили в Комендатуру, о которой я только помню, что она была в темной школе. Во время бесконечных переговоров мы видели, что мать стоит, но нам не разрешали с нею разговаривать. На следующий день она пришла домой. У нас остался нехороший привкус от всего этого. Впервые появились сомнения в том, что изменения в семье, которые должны были произойти с появлением Качкачана и Полянского, непременно принесут добро. Их частые посещения и бесконечные обсуждения с родителями, из которых мы, дети, были исключены, однозначно были связаны с нервозностью и ужасно громкими ссорами между родителями. Тетя Тинхен держалась в сторонке. Полянский, кстати, гражданское лицо, говорил прекрасно по-немецки. Он владел тонкостями будущего времени.