И вот на одной прекрасной всенощной, аккурат на «Величит душа моя Господа» (там есть, где вокально развернуться), наш уже слаженный народный хор вместе с диаконом перекрывает какой-то новый и никому неизвестный басяра. Именно басяра. Накрывает рёвом ста реактивных двигателей. Уж на что мы ребята все смелые были, а тут присели и разом замолчали.
А отцу диакону с народом — всё нипочём, поют как ни в чём не бывало дальше, и только мы, как пришибленные стоим и выворачиваем шеи в поисках солиста. Голос нёсся откуда-то из-за колонны. И было в нём что-то странное. В обертонах. Он был очень низкий, плотный такой, густой, но странный. Ощущение было, что поёт не человек, а сто грампластинок на низкой скорости.
В полном молчании мы простояли до конца всенощной, а голос из-за колонны исправно вступал под руку отца Владимира и заполнял собой всё видимое и невидимое пространство собора. Было страшно. Как в хорошем фильме ужасов. В храм пробрался Чужой. И чужим своим голосом пел наши песнопения.
Когда закончилась служба, я первая, в надежде увидеть солиста, ринулась к выходу. За колонной никого не оказалось. Ну как — никого… Солиста там уже не было, а у иконы стояла женщина. Не менее впечатляющая, чем голос Чужого. Мухинских статей. С ногами-колоннами, втиснутыми в ажурные колготы. Эти ноги меня поразили. Точнее, не сами ноги, а то, что на них где-то нашлись ажурные колготы (91 год, не забывайте).
Когда я задрала голову, я поняла, что и кроме колгот там есть на что посмотреть. Тётя, при всей своей громадности, была невероятно ладно скроена и очень добротно одета. Представьте женщину ростом 1,90. Представили? Хорошо. Нога — 45 размер, туловище — как миниум 70. Но он очень правильно и красиво распределён по всему телу. Готовый памятник метательнице молота с кувалдой. Одета в стиле Мэри Поппинс, камея на щитовидке, и если бы не колготы а-ля «салон Анжелика» и мужские ботинки, то всё было бы вполне элегантно.
И эта величественная женщина плакала, молясь у иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Надрывно, с подвывом, где-то в третьей октаве, нараспев повторяя одну и ту же фразу: «Господи, да прости ты уже их всех, прости!» Крестное знамение она впечатывала в себя с такой силой, что если бы, не дай Бог, она захотела вот так перекрестить обычного человека, то целыми остались бы только ботинки. Всё остальное пришлось бы помещать в аппарат Елизарова.
Не скоро до моего, осложнённого двумя потрясениями, сознания дошло, что так пялиться на молящегося человека просто негуманно. Но дошло-таки, и я, пошатываясь от впечатлений, побрела в наш общежитский домишко, который по религиозной надобности переименовали в «келью».