Нам сказали одеть военное, а я метр пятьдесят. Влезла в брюки, и девочки меня наверху ими завязали. И я ходила в своем платье, а от начальства пряталась. Ну и меня за нарушение военной дисциплины посадили на гауптвахту".
Прошу вспомнить, что было самое трудное, тяжелее всего. Отвечают: работа. Ежедневная, на пределе физически сил: "Никогда бы не поверила, что смогу спать на ходу. Идешь в строю и спишь, натолкнешься на впереди идущего, проснешься на секунду, дальше спишь. А однажды в темноте меня не вперед, а в сторону качнуло, я и пола в поле, иду и сплю. Пока в какую-то канаву не упала, тогда проснулась - и бегом догонять своих". Военная статистика свидетельствует, что стоит за этим таким обыкновенным словом - работа: раненых, контуженых, обожженных было множество, но из ста раненых бойцов семьдесят два снова возвращались в строй. Потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. Им же запомнились не цифры - было ли время тогда считать? Им запомнилось другое.
"Сутками стояли у операционного стола. Стоишь, а руки сами падают. Бывает, уткнешься головой прямо в оперируемого. У нас отекали ноги, не вмещались в кирзовые сапоги. До того глаза устанут, что трудно их закрыть".
"День и ночь работали, были голодные обмороки. Есть что поесть, о некогда..."
"Не забуду: привезли раненого, сняли с носилок, говорят: "Нет, он мертвый". Я встала на колеи перед ним, когда он вздохнул. Реву и кричу: "Врача! Врача!" Врача поднимают, трясут, а он пять падает, как сноп, так крепко спит. Не смогли его разбудить даже нашатырем. Он перед этим трое суток не спал".
И еще запомнилось:
"Это был лыжный батальон, там одни десятиклассники. Их из пулемета построчили... Его такого привозят, он плачет. И мы такого же возраста, как они, но уже старше себя чувствовали. Обнимешь его: "Дитя милое..." А он: "Побывала бы ты там, не сказала бы тогда - дитя..." Он умирает и кричит всю ночь: "Мама! Мама!.. Там было курских два парня, мы из звали "курские соловьи". Придешь будить, он спит, у него слюна на губах. Совсем махонькие..."
Откуда же у них, у девочек, бралось это чувство, что они старше своих одногодков-мальчиков? Откуда вдруг в девчоночьем сердце этот опыт женской жалости, который только с годами приходит, с прожитыми чувствами? Отвечают:
"Женщина от жалости взрослеет. Я была девчонкой, меня бы саму еще пожалеть, но столько увидела и пережила уже в первый год войны, что чувствовала себя взрослой женщиной. Когда вот такому мальчишке на твоих глазах отрежут руку или ногу, детское быстро выветрится из головы. И он всю ночь кричит: "Дошли? Дошли? Вперед, ребята..." А ему пошевелиться нельзя. Не было одинаковых ран. Каждого война калечила по-своему... У одного, помню, вся грудь вывернута. Умирает... Делаю последнюю перевязку и еле держусь, чтобы не зареветь. Скорей, думаю, кончить и где-нибудь забиться в угол и нареветься. А он мне: "Спасибо, сестричка..." и протягивает в руке что-то маленькое, металлическое. Я посмотрела: скрещенные сабля и ружье. "Зачем отдаешь?" - спрашиваю. "Мама сказала, что этот талисман спасет меня. Но он мне уже не нужен. Может, ты счастливее меня..." - сказал так и отвернулся к стенке.