— Что с вами, хозяйка?.. Почему вы плачете?
— Ах, Ярек, Ярек, — сквозь рыдания задыхающимся голосом говорила Пани. — Ты уйдешь отсюда, я уйду, и все мы разбредемся кто куда. И никого-то, никого-то у меня здесь нет.
На полосу света легла черная тень. В противоположных воротах стояла Сабина. Я сразу узнал ее. Пани сорвалась с места, в растерянности вытерла рукой глаза, подняла с полу корзинку с яйцами. Ярек прошмыгнул мимо них, выскочил в сад.
— Мама, — жалобно позвала Сабина, — мамочка!
Она подбежала к Пани, обняла ее, прижалась щекой к ее лицу. Пани снова заплакала. И я отчетливо услышал ее слова:
— Не молись за меня, не молись. Ничего уже не поможет.
Ярека я нашел в дальнем конце сада, под огромным вязом. Он лежал на траве и с каким-то отсутствующим видом вглядывался в бездонную глубину яркой зеленой листвы. Могучий ствол вяза наверху раздваивался, а еще выше сквозь густое облако зелени кое-где проглядывали толстые ветви. Я сел возле Ярека и молчал, хотя в тот день мог бы спросить его о многом.
— Люблю я это дерево, — не спеша начал Ярек. — Ни человека, ни лошадь или еще какую тварь, ни дом, ни улья, а дерево, вот этот вяз. Иной раз приду, дотронусь рукой до его потрескавшейся коры и разговариваю с ним. Он для меня как человек. Если бы не этот вяз, я давно бы ушел отсюда, ей-богу. Умный он, все понимает.
— Плохо тебе здесь, Ярек?
— Эх, да что с тобой говорить, мал еще… Вроде бы и хорошо, да только…
И все же он мне все рассказал.
Правда, сейчас я не могу с уверенностью утверждать, что он говорил мне в ту минуту под вязом и что рассказал потом. Наверное, это покажется странным, но все, чему я стал свидетелем в тот памятный полдень, сначала как бы рассыпалось, а потом само собой нанизалось в единую нить образов, разговоров, моих собственных домыслов, и установить точно последовательность событий теперь я не в силах. Словно сейчас слышу я, как Ярек, повернув лицо к зеленому своду листвы, говорит вроде бы мне, а скорее самому себе:
— Хозяин — человек хороший, да и хозяйка тоже. Это она со мной не всерьез. Кто я для нее, она хозяйка, в летах, а я всего-навсего работник, молод я для нее. С тех пор как Учитель ее бросил, белый свет бедняге не мил, ходит, как потерянная. И с Директором она крутила, а теперь Сабине на него наговаривает. И со многими здесь она любила и пошутить и погулять. Если бы не это, Ксендз все бы сделал, чтобы тут остаться, а так — что ему за радость. Уж такая она есть — глаз у нее такой, — всех к себе притягивает, потому-то никто на нее и не сердится, не может. Бедные они оба.