Каким образом Хануля догадалась, что она прячется в своей молельне, наверху? Может быть, увидела ее из окошка кухни, куда пришла вместе с матерью, и, оставив двух повздоривших женщин, последовала за Сабиной вверх, по лестнице? Может быть, Хануля подглядывала за ней? Подслушала кощунственные слова громкой молитвы, обращенной к солдату — Альберту?
Мы с Эмилькой в полном оцепенении замерли на пороге молельни. Сабина, застывшая в какой-то странной позе, — должно быть, она не выдержала долгого стояния на коленях, — лежала у ног солдата, перетянутых у щиколотки ремешками сандалий. Лицо ее было повернуто в нашу сторону, мы видели ее бледную, бескровную щеку, закрытые глаза. Большая Хануля, склонившись над ней и сложив ладони, словно бы для молитвы, монотонно повторяла:
— Не бойся, я тебе зла не желаю… Только не отнимай его у меня… Не отбирай…
Я с трудом преодолел сковавшее меня оцепенение. Вытащил из стеклянной банки еще не успевшие завять цветы и вылил всю воду на лицо Сабины, на шею и грудь. Эмилька с причитаниями трясла сестру за плечи, громко окликала ее. Сабина медленно открыла глаза, села. Увидела Большую Ханулю, и ее бледное лицо исказилось гримасой, пошатываясь, она поднялась на ноги.
— Хануля! — позвал я. — Помоги нам отвести Сабину вниз.
Но Сабина не хотела этого.
— Нет, нет, мне лучше, я сама… — и, повернувшись к Большой Хануле, сказала: — Ступай. Оставь меня. Я ничего не знаю.
Хануля беспомощно огляделась по сторонам и вдруг стремительным звериным броском рванулась к двери.
Шаг за шагом мы втроем спустились вниз. Сабина обогнула дорожку, ведущую к кухне, откуда доносилась громкая брань Тетки, и вошла в дом с парадного входа.
Мы с Эмилькой вели ее под руки. Шли медленно и поневоле слышали плаксивые, назойливые возгласы Тетки.
— Пойдем, пойдем, дочка! — кричала она. — Пойдем к нему, заберем твое тряпье, а я уж спрошу, спрошу у него, можно ли обманывать сироту. Пойдем, пойдем, дочка, ничего мы тут не добьемся, сироте везде плохо. Один горы сулил, а как из кутузки вышел, все свои обещания позабыл. И другой, пропащая его душа, наобещал тебе, сиротка, наобещал…
Голос ее звучал теперь где-то за церковной оградой, постепенно затихая в отдалении, а мы, войдя на крыльцо, закрыли за собой двери.
Нам удалось уговорить Сабину лечь. В комнате у нее было тихо, и тишина эта испугала меня, — почему, я и сам не знал. Я долго глядел на тюльпан в кувшине, на один-единственный цветок, оставшийся от всего букета. Пламеневшее вечерним заревом небо еще пуще разожгло его и без того жаркие краски. И мне показалось, что сейчас, на моих глазах, он все шире и шире распахивает свои мясистые лепестки, выгибает их и, не скрывая жадности бесстыдства, дерзко усмехается. Темные подтеки на его пурпуре раздражали своим сходством, — с чем? — они напоминали чью-то широко раскрытую смеющуюся глотку.