в чужой город приехал. Сначала он принял парад шведов. Туго пристегнутые к поролоновым сиденьям, они шурша катили от парома. Шуршали, правда, не сами пристегнутые шведы, а широкие покрышки автомашин. Но похоже это было, будто шуршали сами шведы, будто это сами шведы — существа с толстыми радиальными покрышками и сверкающими молдингами.
Потом он пешком спустился к волнорезу. Маленький мальчишка, обращаясь к своему отцу, все время тянул: «Па-а-па, па-ап!» Странным образом — отца это совсем не волновало. «Чудовище! — подумал Юрген. — Такого я сразу бы отправил в воспитательный дом!» Кого, собственно, — мальчика или отца? Папаша ведь тоже вызывал немалые подозрения. Он, видите ли, доказывал, что крохотные рыбацкие лодки с отважными рыбаками на борту ходят ловить селедку не куда-нибудь, а в океан.
Юрген некоторое время шел за отцом и сыночком — ему было интересно, что этот «Па-ап» скажет про большие траулеры? Атомные ледоколы или ракетные крейсеры? Но к этому времени паром отчалил, и папаша с сыночком так припустились бежать к самому концу волнореза, словно их преследовали все дочери из «Лесного царя» Иоганна Вольфганга Гёте. На бегу папенька сумел достать из сумки фотоаппарат с огромным телеобъективом. А что, если этот папаша какой-нибудь особенно ловкий шпион? Всем ведь известно, что фотографировать на волнорезе строго запрещено!
Юрген еще подумал, не арестовать ли его, но потом решил предоставить это органам безопасности. Некоторое время он сидел на волнорезе и острым глазом морского волка долго глядел поверх волн в далекую даль… Должно быть, это выглядело очень здорово. Впечатление ослаблялось только тем, что на морской стороне полностью отсутствовали зрители и никому не суждено было полюбоваться, как это он сидел на волнорезе и как это он устремил свой взгляд в морскую даль.
Потом в маленькой побеленной ресторации, снаружи имевшей вид веранды без дома, а внутри — обыкновенной пивнушки, съел шницель, щедро упакованный в панировочные сухари и украшенный петрушкой с картофельным салатом. Пьяный лесник или егерь, сидевший за соседним столиком, все хотел ему продать сначала кольцо с печаткой, а потом даже складной велосипед. Что ж, лесники тоже люди, и почему бы им не хватить иной раз лишку? А вдруг это с горя? Может, у него околел старый олень с роскошными рогами или пришлось свалить семисотлетний дуб? За кольцо он запросил двадцать пять марок. Кольцо было большое, а из зеленоватого камешка, разумеется, если его снабдить соответствующей надписью, можно было бы воздвигнуть небольшой памятник для канарейки. Пфеннигов за восемьдесят Юрген купил бы его не колеблясь. Но лесник дешевле двадцати пяти марок кольцо не отдавал. Велосипед наличествовал в виде квитанции камеры хранения Грейфсвальдского вокзала. Сначала он стоил сто сорок марок, потом сто, а под конец — семьдесят две марки. Без доставки, конечно. Когда лесник дошел до семидесяти двух марок, вмешался сосед по столику, и Юргену удалось незаметно ретироваться. Он снова поднялся в город, по дороге думая о том, почему это у лесника, пившего пиво в Заснице, складной велосипед хранится в камере хранения на вокзале в Грейфсвальде? Но так и не сумел ответить на этот вопрос. Жизнь — сплошная загадка!