Мы-то перепугались тогда. Корешки у книг кожаные, а сами книги — и красные, и синие, и золотые. Старый Тидеман и ныне каждые полгода их бесцветной сапожной ваксой чистит. А об этом он «при смертном одре» клятвы не давал. Один том этой энциклопедии тогда десять марок стоил! Потому на пальто ничего и не осталось.
Сам-то Плюкхан тогда еще был веселым человеком. Знаниям человеческим хотел он нас научить. Тут мы еще больше перепугались. Тидемана он тогда первым вызвал, потому как тот за чтение вслух всегда пятерку получал. И велел ему читать, что в этой энциклопедии про школу написано. Самое начало я до сих пор помню. Правда, я и поздней в это место энциклопедии заглядывал. «Школа» происходит от греческого «схоле», латинского Schola. Дословно — досуг. Ученый досуг, изучение искусств и наук и литературных плодов их.
«Взглянем сюда, — сказал тогда Плюкхан, — страшного тут ничего нет. Речь о досуге, об искусствах и науках».
Мне-то хотелось, чтобы он нам объяснил, про какие такие там плоды говорилось. Маленькие мы ведь были. Что ни говори, а в школе у нас тогда никаких плодов не водилось. Но он ничего больше не сказал. Думаю, что самое важное он не всегда нам объяснял.
Люттоян раскурил сигару, затянулся и сделал такое лицо, как будто и сейчас еще думает: что это, мол, за плоды такие?
— А этот, — сказал он, — уши у которого торчат, это Тидеман. Он у нас первый ученик был — по чтению, пению и закону божьему. Но счет плохо знал. Тут я лучше его был. Плюкхан всегда на меня пальцем показывал и говорил: «Смотрите на него — это математик!» Но счет-то тогда у нас был простой: большая таблица умножения, малая, деление да умножение. Позднее он меня и уравнения научил решать, с двумя неизвестными которые. Но это уж черт-те что было! Во всей деревне только Плюкхан да я это умели. Вот однажды он возьми да скажи мне про Хауке Хайена[7]. Сразу после того, как я эти уравнения научился решать. Я, значит, сказал: «Икс равен двадцати четырем». А он говорит: «Хауке Хайен ты!» Сумасшедший был человек этот Плюкхан.
Люттоян махнул рукой, как бы отбрасывая от себя сумасшедшего Плюкхана не менее чем на два световых года. Но, должно быть, не насовсем. Только так, ненадолго. Вот они уже и снова вместе, в этом странном и давным-давно ушедшем 1907 году.
— Не-ет, хотеть он хотел, — сказал Люттоян. — Иметь он ничего не имел. А хотеть — хотел. Хауке Хайена найти хотел. А ты-то его знаешь, Хауке Хайена?
Юрген вздрогнул. Он все смотрел на выцветшую фотографию с тощим Плюкханом, крепышом Люттояном, Тидеманом с торчащими ушами… Смотрел, как на кинокадр, когда демонстрация картины на минуту остановилась… Вот-вот на тачанках примчатся красные матросы и лихо обратят в бегство всех угнетателей, как бы они ни прятались. А эти маленькие, с такими серьезными лицами человечки в халатиках закричат: «Ура-а-а!» Но здесь на кухне никто ведь кино не показывает. Тоже мне кино, когда тебе всякие вопросы задают. В такое кино и ходить не стоит. Заплатишь целую марку, а тебя в темноте из-за спины спрашивают: «Уж не трус ли ты, как вон та трусливая сволочь с длинными волосами?» Или: «Ты же предатель! Чего ты только не выдашь, когда тебе ногти вырывать станут». А то и такой вопрос: «Хауке Хайен — ты-то его знаешь, Хауке Хайена?»