Гнев несогласия, гнев оскорблённости, гнев бессилия… Так велико разнообразие причин, рождающих в нас вулканическое извержение эмоций, что древнееврейский совет «Гневайся тихо» содержит, может быть, увещевание сперва остыть и удержать вскипающую лаву, чтобы позже предоставить волю действиям, обдуманным холодно и здраво. Только это очень трудно и слегка попахивает (ничего я не могу поделать со своим душевным обонянием) злодейством. Словно тень шекспировского Яго возникает в поле умственного зрения. Но я давно уже вполне научную выдвинул гипотезу, что внутри каждого из нас есть некий наш двойник, диктующий слова и поступки, полярные тому прекрасному образу себя, что мы в себе лелеем и храним. А имя я ему придумал – Альтер Яго. И первым всплеском наших чувств обязаны мы часто не себе, а именно ему. Поэтому всегда разумно обождать и присмотреться, кто же именно в нас возбурлил. Но если поступать по разуму, сказал мне внутренний мой голос, то в гавне по шею насидишься, остывая. Ибо Альтер Яго тоже не дурак.
Я набалагурил эти, в сущности, пустые рассуждения, наверняка ни в чём и никого не убедив. Но так как это не являлось моей целью, то, вероятно, я её достиг. А раздражение, досада и негодование, которые почти что каждый день терзают нас по пустякам, – они, конечно, грех, но неминуемый, а значит – не чрезмерный.
Одну великолепную историю про гнев праведный и утолённый я приберёг к концу. Её мне как-то изложил приятель, это всё случилось в сорок девятом году прошлого уже века. Тогда по всей империи отмечалось сто пятьдесят лет со дня рождения Пушкина, и все мероприятия носили обязательный характер. В частности, большая делегация различных деятелей культуры ездила по Грузии. И разработанный для них маршрут проходил через некое село, находившееся возле шоссе. Деятелей сельсовета строго настрого предупредили, чтоб они придумали какую-нибудь приятную неожиданность, поскольку шашлыки, рога с вином и танцы были всюду. А в селе том жил немолодой и тихий человек, настолько внешностью напоминавший Пушкина, что дети, видевшие портрет поэта в учебниках, частенько бегали за этим человеком и кричали: «Пушкин! Пушкин!», отчего он жутко злился, принимая это за дразнилку. Для бедняги соорудили трёхметровый постамент из кирпича (повыше, чем у памятника Пушкину в Москве, – знай наших!), и, на этом постаменте стоя, должен был он прочитать для делегации высокий стих поэта «Кавказ подо мною». Для этой цели выделено было коричневое пальто председателя и его же зелёная фетровая шляпа – чтоб её держать на отлёте, словно бронзовый Пушкин в Москве. Небольшая трудность состояла в том, что этот средних лет грузин почти не знал русского языка, а те слова и фразы, которые он знал откуда-то, не совпадали напрочь с пушкинским словарным запасом. Но к нему приставили учительницу, и за месяц (всё готовилось заранее) он выучил первые несколько строк. В назначенный день он по лестнице взобрался на постамент, а всё село толпилось около. Но делегация задерживалась, по телефону сообщили, что в каком-то городке по соседству никак не могут остановить народные танцы. Пушкин попросился по малой нужде (поскольку прыгать было слишком высоко), ему снова принесли лестницу, он слез, сходил за угол, но неразумно ополоснул лицо в бочке с водой, отчего потекли сделанные жжённой пробкой бакенбарды. Губы у него шевелились – он усердно повторял осточертевшие ему слова. Вдали на шоссе показались чёрные начальственные машины. Тут и обнаружилась трагедия: они не собирались останавливаться, а лишь чуть сбавили скорость, чтоб не раздавить толпившихся на шоссе сельчан. У всех на лицах выразилась жгучая обида. И в это время с высоченного постамента, словно горный орёл, легко слетел Пушкин, чуть оскользнулся, не упав, и, не выпуская из руки зелёную фетровую шляпу, побежал за набирающими ход машинами.