Гроб опустили с тихим стуком.
Не то чтобы совсем бесшумно, но и не неприлично громко: как раз так, как надо. В этот момент Роза Павловна, казалось, заново осознав смерть матери, коротко зарыдала. К ней прижалась Наташка:
— Мама-мамочка.
Дебольский отошел подальше. Чувствуя себя здесь неуместным и лишним. На шее его был повязан не приличествующий ситуации красный шарф.
Все, что собирали из дома, благодаря стараниям и переживаниям Наташки, было черное. А вот шарф — красный. Другого второпях не нашлось. А без него выйти в питерскую промозглость оказалось невозможным.
— Закурите? — неожиданно спросил у Дебольского хлипкий снулый старичок в нелепой, наверняка еще советского разлива, шапке. С ушами. Он тоже стоял в стороне, и дрожащие, искривленные от старости пальцы его сжимали скуренный бычок.
— Пожалуй, — согласился Дебольский. Принял от старичка дешевую сигарету, сложил ладони лодочкой, чиркнул зажигалкой. И, будто невзначай, сделал еще пару шагов в сторону. Хоронящая толпа как-то отделилась от него. Стала будто сама по себе.
Когда переступал, снова почувствовал, как хлюпнуло в ботинке. Кажется, в левом больше, чем в правом. А впрочем, один черт: ноги промокли обе. И холод мучительно сковывал все тело и ломил в затылке.
Он, встав вполоборота к толпе, чтобы не так бросаться в глаза, затянулся. Теплый дым приятно вошел в легкие. И взгляд его остановился на сломанных надгробиях. Прямо напротив стояли два покосившихся в разные стороны креста. Фотография на одном из которых покривилась, пластик треснул, и от этого исказившееся будто смертной мукой лицо на ней приняло какое-то странное горестное выражение.
Чуть поодаль дыбилось черное каменное надгробие, левый край которого был очевидно сколот и острыми зубцами выпирал из-под снега.
— Да это летом, — проследив за его взглядом, но не оборачиваясь, чтобы взглянуть на могилы, охотно пояснил его собеседник, — ураган. — Он задумчиво посмотрел в пасмурное небо и пососал сунутую в старческий, изрытый морщинами рот еще одну сигарету: — Погода-то поганая. Деревья посносило. Памятники вон расшибло. Убрать-то убрали. А кому их чинить — старые, — не ходит уже никто. — И задумчиво прошамкал: — Никому мы не нужны. Нету в этом мире любви, молодой человек, нету. — Сплюнул сигаретную горечь, оставив в луже пузырящийся след.
В этот момент за спиной усилился гомон, толпа начала расходиться. Старичок посмотрел, подумал и тоже не прощаясь развернулся и пошел к выходу, заметно приволакивая ногу.
— Никому мы в этом мире не нужны, — продолжал шепеляво бормотать он. То ли Дебольскому, которого уже оставил за спиной. То ли самому себе.