Осенний бал (Унт) - страница 58

Но я забежал вперед. Прежде всего надо описать, как кончилась школьная любовь Иллимара Коонена. Разумеется, я при всем этом не был, но кое-что мне известно. После того, как школа была окончена и хождение с женщинами было этим как бы официально одобрено, Иллимар, казалось, потерял к своей девушке всякий интерес, хотя, как мне кажется, одно с другим тут никак не связано. Должен сказать, уже на последнем школьном году в их отношениях появилось что-то формальное, какая-то усталость. Юта окончила школу на год раньше, пошла работать на завод, так что ясно: они оказались в совершенно разной среде, встречаться стали реже. Потом, кажется, в начале мая, Иллимар без всякого предупреждения бросил девушку. У него даже смелости не хватило ей все сказать. Он избегал Юты, а после вовсе пропал из города неизвестно куда. Я встретил его совершенно случайно в Южной Эстонии, в одной придорожной корчме, где он в какой-то чужой компании пил токай. Я позвал его пройтись. Мы шли по пыльному шоссе, уже начало смеркаться. Вдруг Иллимар прямо-таки заорал: ты не понимаешь! Ты моих страданий понять не можешь! Ты морально хочешь быть выше всех и вся, а как мне больно, ты не знаешь! Ты не друг мне! Он и пьян-то особенно не был, но я ведь не знал, где он пропадал, где шатался несколько недель. Чего ты страдаешь, спросил я, не тебя же в конце концов бросили, а ты с другим поступил несправедливо. Это одно и то же, сказал Иллимар, а я спросил, не слишком ли он переживает, чем заслуживает вся эта история. Глядя в сумерках в его чувствительное, но опухшее от недолгого пьянства лицо с синими кругами под глазами, я сказал ему, что этот искусственно подогретый драматизм чем-то напоминает мне мысли Элиота из эссе о Гамлете, где говорится как раз о таких, как Иллимар, в том смысле, что герой пьесы паясничает эмоциями, которые не находят выхода в действии, и автор пьесы паясничает эмоциями, которые он не может выразить языком искусства. Может, я ошибался, но угадать, во что выльются его чувства, действительно было трудно. Он часто выказывал готовность пожертвовать собой, но это звучало слишком уж риторически. Его желание быть несчастным вряд ли можно было принимать всерьез. Но я отдавал себе отчет в том, как нелегко заглянуть другому в душу, понять, как сильно он страдает на самом деле. Однако мое холодное теоретизирование как будто успокоило Иллимара, и он тихо спросил, не в форме ли тут все дело, не в том ли, что он пытается выражаться возвышенно и патетически, а я нейтрально и холодно. Может, внутренне мы оба нейтральны и холодны, сказал он, только я выражаюсь возвышенно и патетично? В отдалении местные мужики были заняты делом, чинили сенокосилку. Мы слонялись взад-вперед, как два бездельника, как два лунатика. Я ответил Иллимару примерно в том роде, что, конечно, форма и содержание у него полностью не сходятся, но и противоречия особого между ними нет. Порой мне казалось, что между чувствами Иллимара и его речью вообще нет никакой связи. Ты говоришь патетически, сказал я, но это такая патетика, что вообще непонятно, что за нею стоит — позитивное или негативное. Иллимар остановился, рассеянно кивнул и предложил двинуться дальше. Обратную дорогу к корчме мы молчали, как будто обо всем уже переговорили, по крайней мере о самом главном. Потом Иллимар угощал меня в этой корчме вином. Но говорили мы о другом, об одноклассниках, кто куда пойдет учиться. Договорились встретиться в августе, чтобы поступать в университет. Иллимар согласился со мной, что высшее образование совершенно необходимо, несмотря на то что уровень обучения местами весьма средний, а программы поверхностны. Я говорил, что всего важней — выучить языки. Я встречал много людей средних лет, которые жалели только об одном — что они в свое время не учились языкам. А позднее, самостоятельно, — уже не смогли. В университете же огромное количество факультативных курсов, их надо использовать насколько возможно. Я в свою программу обязательно решил включить французский и польский. Не скрываю, в классической культуре я слаб. Выходец из угнетенного народа, я хочу еще аристократом стать, хотя бы духовным, потому что это что-то такое, чего я с нашей одновековой письменной культурой не знаю, но к чему больше всего инстинктивно стремлюсь — в мире, который сейчас буквально захлестнули мутные плебейские волны англоамериканской культуры. В этом смысле эстонец со своей историей без королей, со своей пантеистской религией и близостью к природе казался мне подозрительно модным, отсюда, наверное, и та юношеская реакция на все модное, которая возникла у меня в первые университетские годы.