Осенний бал (Унт) - страница 66

В это время я начал писать критические статьи, особенно по поэзии, несколько моих рецензий опубликовали. Наверное, поэтому летом меня пригласили в палаточный лагерь молодых интеллигентов на западном побережье. В то лето, между прочим, была засуха, и мы тоже в своем лагере страдали от духоты. Потихоньку плескались в теплом море, но и это не помогало. Говорили о неспокойном Солнце и влиянии его на климат и человеческую психику. В период наивысшей активности Солнца активизируются саранча, холера, чума и грипп, больше случаев скоропостижной смерти и лейкемии. Профессор Чижевский писал, что во время максимальной активности Солнца усиливаются и массовые народные движения. Он показывает, что именно во время таких максимумов произошло 60 % важнейших событий в мире, в том числе английская буржуазная революция, Французская революция, июльская революция во Франции, волна революций в Европе (1848), Парижская коммунна и др. Лагерь продолжался две недели. Думаю, более подробно его следует описать где-нибудь в другом месте. Здесь же мне хотелось бы рассказать лишь об одном эпизоде, связанном с Иллимаром, который тоже находился в лагере. Для меня это невымышленная новелла, которую я назвал бы «Экстерриториальная ночь». А именно: однажды вечером собрались несколько человек, чтобы устроить экстерриториальный костер, то есть костер вне суши, точнее, на маленьком песчаном островке, расположенном метрах в двадцати от кромки воды, посидеть там, выпить, побеседовать. Помню Иллимара, Феликса, себя и еще троих, которых я условно назову Искусствоведом, Психиатром и Фотографом. Мы намеревались просидеть там у костра всю ночь, для чего натаскали всяких поленьев и пней. Для питья была пара литров спирта и лимонад. Но эта смесь оказалась для нас роковой. Я почему-то пил меньше других, и уже через полчаса перед моими глазами предстало печальное зрелище. Психиатр пополз на четвереньках в море, устремив угасший взор на запад, где бледно горел закат. Он то и дело выкрикивал: rein Angst vor Dasein! Искусствовед мешком рухнул на землю. Но самым странным образом повел себя Иллимар. Он прыгал перед бледным и все еще величественным Феликсом и пронзительно кричал: хочу крови, хочу ритуала! Феликс мягко потрепал его по щеке, но Иллимар все требовал крови и ритуала. Феликс ограничился лишь хлопками и кивком, словно успокаивал малое дитя. Иллимар разгневался. Он закричал со слезами в голосе: вечно вы не хотите ритуала, вечно у вас чего-нибудь не хватает, я уйду, я один справлюсь, я никогда к вам не вернусь, раз вы не хотите ритуала! Идите вы к черту, почему вы не хотите ритуала и крови? Прощайте! Он махнул рукой и быстро пошел по мелководью назад к лагерю. Я поспешил следом за ним по берегу, в том же направлении шел и Феликс. Скоро мы были у лагеря. По пути был мелкий ручей. За ним уже виднелось пламя лагерного костра, двигались люди. Иллимар залез прямо в ручей и повалился там на спину. Воды там было сантиметров на двадцать — тридцать. Иллимар и не пытался подняться. Гнев в нем моментально сменился эйфорией, он плескался в воде, смеялся и кричал: вот хорошо, вот хорошо! На берегу ручья над ним стоял Феликс, длинный, прямой и трезвый, даже летней ночью с ярким, очень белым лицом. Я стал спускаться в ручей, но Феликс остановил меня повелительным жестом руки: я сам. Я вернулся на экстерриториальный остров и помог Фотографу тащить Искусствоведа. Психиатр принял противоалкогольные таблетки и плелся следом. Утром мы проснулись поздно, весь лагерь уже был на лекции. Страшная духота! Пахло сеном, рты у нас пересохли, болела голова, веки слипались. Заставили себя пойти к костру, слушали лекцию. Сидевший рядом Иллимар тихонько тронул меня и спросил: скажи, чьи это брюки на мне? На нем были отутюженные стального цвета брюки. Вечером в ручье он купался в джинсах. Я ничего не мог ответить. Иллимар сказал, что узнает в лагере, не украл ли он в подпитии у кого-нибудь брюки. Долго он бродил между пустыми палатками, изучал одежду, висевшую на палатках, на шнурах крепления и около. Вернулся он еще более встревоженный, такой же бледный лицом, как и Феликс. Не знаю, чьи я надел брюки, тихо охнул он, но все же слышно настолько, что сидевший через два человека Феликс услышал и внушительно сказал: это мои брюки. Психиатр захихикал, зажимая себе рот рукой. Феликс повернулся к нему и спросил холодно: будь добр, скажи, над чем ты смеешься? На его белом лице играли желваки. Психиатр спросил сквозь смех: ты ему брюки и застегивал тоже? Феликс встал, обошел костер кругом, снова сел. Иллимар слушал весь этот странный диалог, широко раскрыв глаза. Сверхчувствительный с похмелья, он подобрался к Психиатру и спросил, почему тот смеялся. Тебе и на самом деле это объяснить? — спросил Психиатр. Иллимар дальше спрашивать не решился. Позднее, во время ужина, я услышал разговор между Иллимаром и Феликсом. Иллимар спросил, почему тот надел на него свои брюки. Феликс презрительно фыркнул и сказал: потому что ты в ручье плавал и весь промок. Однако Иллимара не совсем удовлетворил этот явно логичный ответ. Несколько дней у него на лице лежала какая-то тень. Он замкнулся, о чем-то думал, но никто из нас не знал, о чем именно. Вечерами его видели на берегу — медленно двигавшийся на фоне заката силуэт. Психиатр был даже слегка напуган своей шуткой, он не знал, что Иллимар так легковозбудим, Феликс же презрительно нас избегал. В том числе и меня, хотя моя роль во всем этом была ничтожна, меня, которого, как и его, задела эта бессмысленная выходка Психиатра. Размышляя задним числом, я склонен придать всему этому гораздо большее значение, чем тогда.