Лишь по прошествии полугода он смог заставить себя окончательно изменить прежним условным рефлексам, медленно освободиться от связующих его с прошлым привычек и заменить их на другие, те, что были ему ближе и приятней, или же те, что прямо противоречили прежним установлениям.
И все же, какой-то холодок оставался с ним еще долго. Нечто, не выражаемое ни словом, ни чувством, но оттого не менее значимое. Что-то, никак не дававшее ему прежнего покоя, вроде той затаенной фантомной боли, которую всегда боишься больше реальной, мучающей по-настоящему. И может быть, только благодаря этому затаившемуся в нем нечто, отец решился и, вот он срок, отмеченный мной в полгода - разуверившись в прежнем стиле и слоге дневника, враз переменил его. Словно поняв, внезапно, что я, единственный возможный его читатель все так же далек от него, как и прежде, в давно прошедшие годы, предшествующие дневниковому знакомству, будто осознав это, отец заговорил со мной совершенно по-иному. На том языке, что единственно был и остается понятным мне в течение всей недолгой, но утомительно однообразной, снулой и серой жизни.
И только тогда я по-настоящему понял его. Ведь имя этому удивительному языку - одиночество.
Да, это был единственный способ, самый верный и безотказный достучаться до своего читателя. Отец, перенесший пароксизм влюбленности и паралич брака, освободившийся от того и другого, и оставшийся, как в первые дни, недели и месяцы после ухода из нашей семьи, наедине с собой, неожиданно стал и ближе и понятнее мне. И, странное дело, даже почерк его изменился, став почти неотличимым от того, каким сам я ныне выписываю буквы, составляя их в слова, и строю предложения на чистых листах бумаги, когда - в свою очередь и пока не знаю, для кого - пишу, то ежедневно, то с перерывами, свой собственный дневник. Дневник в большой тетради на 96 листах.
Он говорил, и я понимал его с полуслова, жадно проглатывая предложение за предложением. И порой, еще не дочитав до конца, не дойдя до середины абзаца, предчувствовал уже, какими словами кончится фраза, какие мысли завершат этот абзац - и оттого с еще большим вниманием, с нарастающим интересом читал все, написанное моим отцом.
Удивительное чувство охватило меня. Как объяснить его? - иначе, нежели метафорой, пожалуй, невозможно. Как если бы зеркальное мое отражение, в которое я смотрелся со всем вниманием, ища сходства, а находя лишь различия, внезапно, само по себе переменившись, протянуло руку навстречу моей руке, повернуло голову в ту же сторону, что и я, словом, вопреки всяким законам до мелочей став похожим на меня. И в то же время оно оставалось бы тем же, чем и было изначально, моим отражением. Двойником, но не сущностью.