Только теперь, когда все было кончено, ефрейтор Ганс Иоахим Вебер почувствовал внезапную слабость. Поднял стул, машинально поставил его рядом с другим, для чего-то вытер сиденье рукой и, тяжело дыша, уселся. Он настороженно прислушивался. Автомат положил на колени: постепенно он начал воспринимать не только опасность, но подробности окружающего. Над ящиком с опилками согнулся вахмистр Махач — его тяжело рвало.
Вахмистр Махач чувствовал себя, бывало, героем, когда разгонял голодных жен бастующих стеклодувов. Да, в этом он знал толк. Но от реальной опасности ему становилось дурно. При виде блюющего вахмистра ефрейтор Вебер почувствовал бурный прилив расового превосходства. Усилием воли унял дрожь в коленях и сказал тоном старого вояки:
— Na, mein Lieber, was heißt dieses Abenteuer?[42]
Все еще согнувшись над ящиком, вахмистр вылупил на него слезящиеся, непонимающие глаза; тогда Вебер спросил на ломаном чешском языке:
— Што сначит эта польшефистская кулянка стесь?
Казалось, вахмистр Махач не понимает даже родного языка, хотя за бутылкой самогонки и по-немецки говорил отлично.
Вебер потерял терпение. Отвергнув язык недочеловеков, блюющих, заслышав пальбу, он заорал по-немецки:
— Докладывайте! Как он сюда попал? Один? Сколько их здесь? Говорите! Что ему было надо? Давно завели с ним шашни? Отвечайте немедленно! Иначе петля или отправка в концлагерь в вагоне для скота!
Пулеметную очередь немецких слов бедняга вахмистр сумел понять весьма приблизительно. В мозгу у него немного прояснилось, только он никак не мог отделаться от навязчивой идеи перевести слово «Viehwagen», застрявшее у него в голове. Правильно растолковать именно это казалось ему жизненно важным. И вдруг его осенило:
— «Viehwagen» — это же вагон для скота, — изрек он все еще с нелепо вытаращенными глазами.
— Ja, gut[43]. — Вебер был доволен. — В вагоне для скота в концлагерь. А что такое Konzentrationslager, объяснять не надо? Na, also[44]…
Вахмистр Махач начал интенсивно соображать. И хотя это удалось не сразу, он довольно быстро смекнул, что речь идет о его жизни. Если признаться, что русских было двое, ему крышка. Немец вызовет гестапо. А уж гестапо никто на свете не убедит, что он не в сговоре с партизанами. Ведь застали-то вместе с одним из них. Он, правда, убит. Вон, лежит на полу, и даже крови немного, хотя немец дал по нему целую очередь. А второй бог знает где. Будь он тут, услышал бы очередь из автомата и подоспел бы на помощь товарищу. Может, и его убили… Да нет, идиот разводящий был без оружия… Удрал, а русский за ним, неизвестно куда… он уже не вернется… Этот, на полу, убит, а мертвые молчат. Может, все трое уже убиты. Оба русских и разводящий… Нет, не годится, их могут найти, и все всплывет наружу. Черта с два всплывет! Покойники молчат. С другой стороны, почему бы вдруг оба они умерли одновременно? Разводящий дурак, но силен, как горилла. А второй русский — худенький парнишка. Может, разводящий придушил его голыми руками… Хотя русский был вооружен. Пистолет. Его, вахмистра Махача, пистолет. Парнишка подхватил его на бегу с пола. Вахмистр видел, как он поспешно вытряхивал его из кобуры. А что, если русский вернется, или разводящий, или оба… один под конвоем другого… Ерунда. Тогда бы они уже были здесь. Они-то были бы здесь, а я в дерьме. Да, дельце дерьмовое. Решено, про второго русского говорить нельзя. Что бы с ним ни случилось, да и с этим олухом разводящим. Немец вызовет гестапо, убитого увезут, я подпишу протокол, и конец. Надо молчать…