В наступившей после налета тишине Юлек выкарабкался из своего убежища под землей и в приступе страха, в безмерной жалости к себе, повалился на смерзшуюся грязь фабричного двора и начал биться в истерическом припадке.
Там его и нашли подчиненные рабочие. Людвик Поруба, сын граховского лесоруба и брат Ондржея Порубы, который стараниями Юлека исчез в нацистской тюрьме, вовсе не скрывал желания, воспользовавшись налетом, прекратить Юлековы мучения с помощью железного лома. Сделать это ему не позволили остальные, и отнюдь не из жалости: слишком много было свидетелей.
Людвик Поруба, которого товарищи заставили бросить лом, с лицом, побелевшим от лютой ненависти, наклонился над несчастным Юлеком.
— Слушай, змей, изгнанный из пекла, Иуда Искариот, тебе и после смерти не найти покоя! — процедил он сквозь стиснутые зубы с христианско-крестьянским красноречием. — Ты после смерти будешь мотаться по аду, как баран, не нашедший пастбища!
От библейских реминисценций Людвик Поруба перешел к языку общепринятому.
— В последний раз ты, доносчик, сволочь, вышел живым. При следующем налете тебя найдут с размозженной башкой.
У Юлека не было оснований надеяться, что этот налет был последним. Хотя бы потому, что фабрика уцелела. Страх перед бомбежкой, удвоенный страхом «ветхозаветной» мести за брата, подвигнул его на весьма решительный акт.
Не он первый в наступившей на исходе войны неразберихе решил самовольно отказаться от трудовой повинности, хотя и по совершенно иным причинам, чем другие. Материнский дом, которым он некогда пренебрег в своей аризаторской спеси, вдруг оказался единственным надежным убежищем, желанным оазисом покоя в этом жестоком мире. Юлек не видел иного выхода, он жаждал укрыться под спасительным крылом матери, не знавшей иного страха, кроме страха за своего Юлинека. На выселки в горах налетов не делают, и даже кровожадный Поруба, который, конечно, тоже может возвратиться домой, будет уже не так страшен, едва Юлек окажется в родном доме. Во всяком случае, Юлек не представлял себе, чтобы Людвик мог хватить его ломом на глазах у мамаши Пагачовой. О каком-либо ином справедливом возмездии после войны Юлек в те времена вовсе не думал.
Мамаше Пагачовой в последнее время плохо спалось. С одной стороны, мешал непрерывный кашель чужака, с другой — она все думала о переменах в обычном распорядке жизни в доме.
Новый нахлебник, правда, ел мало, его присутствие почти не отражалось на запасах в кладовой. Он не доел даже ту курицу, которой старый Пагач столь щедро пожертвовал ради него. Мамаша Пагачова все принюхивалась к остаткам курицы, опасаясь, что она испортится. Но подать этот деликатес на стол своим домашним она не решалась. Боялась мрачно-молчаливого, так резко переменившегося мужа. Не анализируя своих чувств, она была даже рада такой перемене: впервые она начала его уважать. Бессознательно стала тщательнее причесываться и одеваться. Перестала бродить по дому полдня в измятой ночной рубашке да в шерстяном платке. И опорожняться от «ночной воды» она теперь ходила в деревянный домик, специально для того предназначенный, как и остальные члены семьи.