Чешский жандарм, с которым я просто по-людски поделился об исчезновении мальчика, держался неопределенно и расточал пустые слова утешения.
На третий день после исчезновения Либора в класс ко мне ворвалась пани Пшеворова.
Я вел урок чешского языка. Чтобы как-то отвлечься, я вызвал одного ученика и велел прочитать стихи. Он, запинаясь, читал, остальные занимались кто чем мог.
Появление пани Пшеворовой было неприятным сюрпризом, но ее вид сразу же страшно меня встревожил. Пани Пшеворова, жена инвалида-железнодорожника, была плаксивой, измученной работой женщиной, но никогда не была истеричкой.
Рассыпавшиеся седые волосы облепили ее обезумевшее лицо, широко раскрытые глаза остекленели. Не добежав до меня, она споткнулась о ступеньку кафедры и упала.
Дети, радуясь возможности прервать нудный урок, весело хохотали.
Пани Пшеворова приподнялась и, не вставая на ноги, вперившись остановившимися глазами мне в лицо, стала тащить меня за рукав. Она была не в состоянии произнести ни слова и лишь издавала нечленораздельное хрипенье, будто ее душили, и все тащила и тащила меня куда-то. Задыхаясь и судорожно вцепившись в мой рукав, она волокла меня по городским улочкам все вперед и вперед, натыкаясь по дороге на равнодушных немецких солдат, умоляя помешать чему-то, что было, видимо, выше ее понимания.
Мы мчались вдоль заборов к вокзалу, к реке.
На третьем мосту, ниже вокзала, где-то на полпути к нынешней новой плотине, мы увидали глухо молчащую толпу.
На площадке под мостом, на левом берегу реки, вокруг молодой липки застыли немецкие солдаты с автоматами наперевес.
На липке висел мой Либор.
Из-под красного свитера, который пани Пшеворова связала ему к рождеству, выбился и трепетал на ветру подол его рубашки. Над грязным снегом белели босые ноги Либора.
Неподалеку стояли, покуривая, два немецких офицера.
Их вид был столь чудовищно невозмутим, что неизвестно, сколько времени прошло, пока до меня дошел смысл происшедшего и то, почему я нахожусь здесь.
Я слышал лишь оглушительный стук своего собственного сердца и ощущал необозримую пустоту в голове.
Моя первая более или менее четкая мысль была об Элишке.
Элишка ничего не должна узнать! Не должна ничего узнать, пока не будет в безопасной изоляции. Подальше от этого зверья. У меня не было никакого плана и никого, к кому бы я мог обратиться. И думать об этом я тоже не мог.
Я понимал одно: встреча Элишки с убийцами нашего сына означает еще одну неотвратимую смерть.
Элишкину смерть.
Я ринулся домой. Не пойму, почему в ту страшную минуту я задержался в передней, стал стаскивать с ног мокрые ботинки. Не знаю. Я был непригоден для того времени, в котором жил. Это не моя вина, но я не верил, что можно хоть что-то изменить, тем более силой.