— Ответить не можешь, что ли? — сказал мужик.
Что-то в тоне крестьянина сняло с мальчика напряжение. Но он так и не ответил. Он ждал.
— К тебе тут… — Мужик, сглотнув слюну, умолк. — К тебе тут мать приехала. Так-то вот. — В голосе явственно звучала язвительность.
Мальчик стоял выжидая. Слово «мать» ничего не говорило ему. По отношению к себе он слышал его впервые и просто не знал, как это понимать. У других детей есть матери, и это все, что было ему известно.
Мальчик вдруг испугался. Испугался этой чужой взрослой женщины, мысли которой были ему неизвестны.
Он настороженно пригнулся и в мгновение ока обратился в бегство — придется бежать мимо мужика, другие ворота на зиму запирали на тяжелый засов.
Мальчик рванулся к светлому прямоугольнику приоткрытых ворот, но мужик, поднаторевший в этой постоянной охоте, успел-таки ухватить его за ворот. Мальчик вырывался, но крестьянин был еще не стар. Сильными пальцами он вцепился в шею мальчишки и, остро затосковав по бичу, оттолкнул огольца от ворот. Но ничего не поделаешь, та баба сидела в кухне и ждала.
Когда мужик, рванув мальчишку за руку, поволок его от пристроек к жилой части дома, тот уже шел не упираясь, хотя знал, что ничего хорошего его не ждет. Беги не беги, рано или поздно тяжелая рука с бичом настигнет его, это лишь вопрос времени и подходящего случая.
В кухне было тепло, это первое, что мальчик успел почувствовать. Тепло ласково охватило тело, он впитывал его всем своим существом, вдыхал, приоткрыв рот. Воздух был сухой, без пробирающей до костей промозглой сырости хлева, где мальчик проводил ночи на тощей подстилке из тряпья и соломы. Тепло виновато, что он не воспользовался моментом и не задал стрекача, когда мужик, отпустив его руку, отошел от двери.
— Та-ак. Вот он, получайте, — сказал мужик и подтолкнул мальчика к столу.
У стола сидела хозяйка, мосластая высокая крестьянка, а напротив нее — неопределенного возраста женщина с грубо размалеванным лицом и запавшими щеками. На ней была убогая, военных времен, городская одежонка. Женщина сидела закинув ногу на ногу, как сидят обычно уличные женщины. С ее полотняных башмаков на деревянной подошве натекали на пол лужи от тающего снега.
— Вашек, сыночек! — закричала женщина и, театральным жестом прижав мальчика к груди, оставила на его губах липкий поцелуй.
Мальчика передернуло от охватившего его брезгливого отвращения. Это было страшнее опоясывающего жгучего прикосновения бича, хуже, чем предчувствие неминуемой бессмысленной порки, когда загодя начинала бить нервная дрожь и дергались мышцы спины. Это был страх перед неведомой мукой, многим худшей, нежели порка. Эта женщина была его матерью. Он не помнил, видел ли он ее раньше, но больше увидеть не хотел никогда.