И с юности я наблюдал, как шло становление его личности, менялись взгляды. Его отец-коммунист погиб в Московском ополчении, Вера Яковлевна была старый большевик. Она дружила с женой Бухарина, которую потом посадили, так что сама она, конечно, про все эти дела знала, но с детьми темы репрессий не обсуждались. Однажды мне дома рассказали про встречу одного человека со Сталиным, который проявил тогда и свой антисемитизм, и другие свои известные качества. В десятом классе я стал Пете пересказывать эту историю, а он ответил: «Это какие-то выдумки врагов». Но за год с ним случился перелом, и когда Сталина хоронили, он никакого горя не испытывал. Однако у всех нас было ощущение исторического перелома, и мы все хотели стать его свидетелями. Очередь к гробу в Колонном зале начиналась где-то у Трех вокзалов, становиться в конец — бессмысленно. Охваченные спортивным азартом, мы ринулись туда через Столешников, где грузовики стояли в четыре ряда, перегораживая выход на Пушкинскую улицу. Но мы прорвались, проползли под колесами этих грузовиков и выскочили у самого Колонного зала. Вот так мы попрощались с эпохой.
Попав в дом Зорких, я сразу окунулся в музыкальную атмосферу. Помню, Петя сочинил песню на слова Гумилева:
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы…
Тут забавная предыстория: один мой одноклассник, его звали Ваня Буханевич, мечтая проникнуть в зорковскую компанию, отловил меня в школьном туалете и прочитал стихи про Африку, утверждая, будто сам их сочинил. Каким-то шестым чувством я догадался, что это похоже на Гумилева, хотя сам в ту пору мало что о Гумилеве знал. А Петя в ту пору, как я помню, прекрасно знал Гейне. Позже он стал не просто любителем, но знатоком поэзии. Заканчивал жизнь он влюбленным в Бродского, всегда почитал Ахматову, Цветаеву. А вот Маяковского — нет, хотя постепенно мне удалось приобщить Петю к его ранней лирике. В 1957 году мы оба увлекались Леонидом Мартыновым, мы как бы «раскодировали» этого поэта, чьи стихи о природе, например, прочитывались как социальные, как намек на происходящие в стране процессы — оттепель и прочее. С этой «раскодировкой» мы с Петей даже выступали с неким подобием лекций для друзей.
Так вот, Ваня притащил стихи Гумилева к Зорким и попытался выдать за свои, но кто-то из друзей Неи довольно быстро раскрыл плагиат. Ваня с позором был отлучен от дома, но зато сочинилась песня, и мы хором ее исполняли. Тогда подыгрывали на пианино, гитары не было и в помине. Репертуар был разнообразный. Друзья Неи (они из другого, старшего поколения) пели «Я был батальонный разведчик» и «Лев Николаич Толстой». А мы предпочитали «Течет реченька по песочечку» или что-нибудь в этом роде. Моим входным билетом в дом стала песня «По бугоркам и низким косогорам», напоминающая Есенина. Андрей, младший брат, дописал к ней тогда какие-то куплеты.