Возвращаюсь домой освеженным. Из-за это прогулки я самовольно продолжил свой отпуск на день но это неважно: я уже и так решил, как только явлюсь на работу, предупредить Шефа, что ухожу. Там меня уже ничто не держит, даже с Корешем мы говорим только о работе, и вообще пора мне оттуда убираться. И положить конец своим авариям… Я чувствую себя легким и сильным, какая-то тяжесть свалилась с плеч, и, подходя к нашей площади, я начинаю насвистывать. Давно я с такой охотой не возвращался домой.
Дома все наши — мама, дед и отец — сидят у телевизора в полутемном холле. Смотрят фильм, который уже кончается. Я говорю «Добрый вечер» и отправляюсь в кухню перекусить. Сразу же за мной в кухне появляется отец.
— Ужин сегодня не готовили, возьми что-нибудь в холодильнике, — говорит он и наливает себе воды из-под крана. — Мать сказала, что вы с Кириллом ездили ловить рыбу. Поймали что-нибудь?
— Что поймали, съели, — ухмыляюсь я. — Там ловить нельзя, браконьерствовали.
— Жалко, что не взяли вас за жабры, ох и солона бы стала вам эта рыба. — Он почесывает в затылке, смотрит на меня. — Часов в восемь звонил наш доктор. С тобой хотел говорить…
— А о чем, сказал?
— Умер тот старик.
— Какой старик?
Я закрываю холодильник и так и стою с куском ветчины в руке. Незачем было спрашивать, какой старик.
— Сегодня, около четырех, — говорит отец сочувственно. — Максиму позвонили из «Пироговки», и он тут же перезвонил сюда, но никого не было… Жизнь… Сядь поешь и приходи к нам.
Он сжимает мне плечо и выходит из кухни, а я все стою с ветчиной в руке. Батя Апостол умер… Мне даже не грустно, я просто как-то растерян и думаю: как же так? Почему умер? Почему именно сегодня? Прошлый посетительный день я пропустил, занимался своими авариями и переживаниями, а перед тем, в воскресенье застал его за прогулкой по комнате. Он был страшно доволен, что может ходить, выглядел хорошо и смеялся своим глухоньким дребезжащим смехом. Ему пришло письмо из Шумена с фотографией и он показал мне фотографию — кругленький мальчишка с надутыми щеками сидел на горшке. Горшок был разрисован зайцами и мальчишка широко открыл рот, — наверное, ревел, когда его снимали, а рядом были видны женские ноги и рука, которая придерживала малыша. Смотри, какой паршивец, сказал батя Апостол, этот снимок делали, когда он был совсем маленький, сейчас он, небось, мне до пояса. Поставил фотографию на свою тумбочку и без конца говорил и был страшно счастлив… И почему именно теперь он умер?
Я швыряю ветчину на стол, говорю нашим, что ухожу ненадолго, и вылетаю на улицу. Сажусь на седьмой, к кварталу Вазова. Времени половина одиннадцатого — Кореш дома, если только не шляется где-нибудь. Стою, как всегда, на передней площадке, за спиной вагоновожатого. Тот лениво вертит рычаги, зевает, почесывается. Лицо у него худое, бесцветное от усталости, он на минуту выпускает рычаги и трет глаза. Трамвай скрипит и трясется… Батя Апостол мертв и сейчас, наверное, лежит в морге среди других мертвецов… Водитель разворачивает бумажный сверток и кладет его перед собой. В бумаге — хлеб и сыр… Он отламывает большой кусок хлеба и маленький — сыра и набивает рот. Поворачивается и подмигивает мне: