— Ничего не упало. Ты почему не спишь?
— Слышу, будто ударило что.
— Я ударил по радио, не хотел, да… — говорит он виновато. — Батя Апостол умер сегодня.
Его мать тихонько ахает и прикрывает рот рукой. Потом начинает покачивать головой, как делают в горе все простые женщины. Пиджак сползает у нее с плеч, Кореш его поправляет.
— Иди спать, мама. В бутылке осталось еще что-нибудь?
— Минуточку, сейчас принесу.
Она выходит, охая и держась за поясницу, с трудом переставляя ноги, и приносит полбутылки водки и три рюмки. Мы сидим втроем друг против друга и отпиваем по глотку — земля ему пухом, бате Апостолу. Мать говорит:
— Нельзя мне в рот ее брать, проклятую, но за старика выпью капельку. Таким здоровым казался, когда последний раз приходил. Сидел вот на этом стуле, где ты, Пешо, и рассказывал разные случаи про войну и про свою молодость… Несчастный. Принес мне тогда косынку и поллитра, царство ему небесное… Ай-ай-ай…
Я впервые слышу, что батя Апостол бывал здесь. И наверное, не раз, потому что принес подарок хозяйке. А мне-то и в голову не пришло пригласить его домой… Я смотрю на Кореша и на его мать и, кажется, понимаю, почему я не мог быть так близок с батей Апостолом, как они.
Мы сидим и молчим. О чем тут говорить? Кореш положил локти на колени, согнулся и грызет палец — он всегда так, когда усиленно о чем-то думает. Его мать поднимается со стула, чтобы идти спать. Вздыхает:
— Так уж этот окаянный мир устроен, каждый в свое время… Были бы вы, детки, живы.
Она говорит почти то же, что сказал и мой отец. Слова примирения, древние слова, которые несут в себе скорбь, но не утешение.
Мексиканские гитары умолкли. По радио передают последние известия.
Стоит мне подумать о том, что произошло после похорон бати Апостола, мое сознание раздваивается и я, как это часто у меня бывает, начинаю топтаться на месте. Нет, я не жалею. В первый раз в жизни не жалею о поступке, который чужд моему характеру и при других обстоятельствах выглядел бы бессмысленным и отвратительным. Трезво рассуждая, он действительно был бессмыслен, потому что изменить ничего не мог.
С другой стороны, он был неизбежным, я должен был так поступить. Не могу сказать, почему именно был должен, но чувствую, что сделал так не столько ради бати Апостола, сколько ради самого себя. А может быть, и ради других, тех, кто знал обо всей этой истории или узнал бы позже. В тот момент, когда я это сделал, я этого не понимал, но сейчас думаю, что для человека нет ничего обиднее и мучительнее, чем ненаказанная, торжествующая несправедливость…