Сын директора (Манов) - страница 2

— Петьо! Петьо, ты не перекусишь?

Конечно, мама. У нее есть такой радар, — все видит, все слышит, все улавливает. От нее ничего невозможно скрыть, и это иногда меня угнетает.

— Сейчас, — говорю, — только оденусь.

— Подогреть тебе?

— Ладно.

Половина шестого. Значит, я спал семь часов без перерыва. За все время, как я начал работать по ночам, такое со мной случается впервые, и я чувствую себя бодрым уже до того, как отправляюсь в ванную. Холодная вода обжигает голову и шею, и когда я вытираюсь мохнатым полотенцем, из зеркала над умывальником на меня смотрит покрасневшее худое лицо с серыми глазами и небольшим шрамом на подбородке. Эта памятка от падения с лестницы между этажами придает лицу решительный вид, которому явно противоречит выражение глаз. Из-за этого выражения я не люблю на себя смотреть. В нем есть что-то неопределенное и неуверенное, будто я каждую минуту боюсь, что упаду или что меня толкнут в спину, — и я спешу повернуться к зеркалу спиной. Волосы у меня густые и жесткие, как проволока, расчески об них ломаются, так что мне приходится довольствоваться приведением в порядок только верхнего слоя, чтобы не торчали. До того, как я пошел в армию, сестра Дима часто дергала меня за волосы и говорила, что этой щеткой можно чистить одежду и мыть полы.

Одеваю зеленую «водолазку», осматриваю брюки — складка еще видна — и отправляюсь в кухню. На столе — курица с рисом (тарелка, конечно, полна до краев), салат из ранних огурцов, апельсин. Все это надо съесть, иначе мама решит, что я болен. Сама она в потертом байковом платье стоит среди белых стен кухни и оглядывает стол — не упустила ли чего. Мама, большая и кроткая, стоит, опустив натруженные руки, я ем, а Пух нетерпеливо трется о мои ноги.

Мама присаживается к столу напротив меня. Я нагибаюсь над тарелкой, чтобы не видеть ее озабоченной улыбки. Тяжелые, натруженные от домашней работы руки и озабоченная улыбка — такой я помню ее с детства, такой она и осталась. Только волосы поседели. Не знаю, почему я всегда чувствую себя виноватым перед ней — может быть, из-за ее терпеливой любви, а может быть, потому, что мы с сестрой лишили ее надежд добиться в жизни чего-то большего. Когда-то она окончила химфак, а отец был простым слесарем. Теперь мой отец — директор большого завода, а она — домохозяйка.

— Пойдешь куда-нибудь? — спрашивает она.

— Надо взять ботинки из мастерской. Потом договорились встретиться с Кириллом.

— Ботинки я возьму, все равно пойду за хлебом. А как Кирчо?

— Учится.

— Где?

— На филологическом.

— А-а-а…

Мама больше ничего не говорит, но я знаю, о чем она сейчас думает. И знаю, что ей это тяжело. Кирилл — студент, как и другие мои приятели по школе, которую я не кончил. Не потому, что плохо учился, просто так получилось. Теперь мне предстоят экзамены на аттестат зрелости, сдавать разрешили, но учиться что-то неохота. И то, что я пошел работать, совсем расстроило и ее, и отца.