– Ну как, Арев? Ужасно, да?
Верка посмотрела. Потом отошла и посмотрела, склонив голову набок. Потом, чтобы избежать сюсюканья, двинула его кулаком между лопаток и сказала:
– Арамис, ты самородок. Валяй дальше.
Если попытаться перевести слова скупой на похвалу художницы на фразеологию окружающих его дам, то получилось бы, наверное, следующее:
– Арамис, ты гений! Ты Рембрандт и Дали в одной слегка поистаскавшейся, но все равно сияющей упаковке! Как говорят и о других точках приложения твоих талантов, тебе нет равных!
И Арамис пошел валять. Унаследованная им от Димы Славикова способность устраивать спонтанные скандалы на безмятежном фоне дружеской беседы успела всех достать: многие друзья давно держались на безопасной дистанции от него. Но наиболее терпеливые и выдержанные сохранились. А потому остатки друзей и неизбывные приятельницы всех возрастов, включая ветхих бабулек, с радостью принялись дарить ему краски, кисти, мольберты, палитры, растворитель, картон, холст – что угодно, лишь бы дитя тешилось искусством, а не скандальными попойками с безобразными финалами. Но вход в мастерскую всем был строго запрещен – мало было Верке самого Арамиса!
Иногда Верка подходила, отбирала у него кисть и делала небольшую правку, иногда просто бросала из-за плеча новоявленного художника необходимый совет. Иногда листала вместе с ним альбомы с репродукциями великих, объясняя замысел автора и технику исполнения. Иногда они перекидывались словечками, иногда подолгу болтали, сидя каждый в своем углу над очередными работами. А вообще она притерпелась к нему, как привыкают к прижившейся на входном половичке кошке.
– Ты Анушик после развода встречал? – спросила как-то Верка. Арамис молча помотал головой из стороны в сторону.
– Вспоминаешь Анушик? – рискнула Верка, зная, что тема первой жены у него запретная.
– А кто её не помнит? – удивился Арамис. – Ее невозможно не помнить. Такая нежная, лучезарная, ведомая – и вдруг активист партии, политзаключенная. Мне рассказывали, тюремные надзиратели – они ведь моралью от преступников мало отличаются – и те ее стеснялись.
– Был на похоронах?
– Да нет, я тогда в Америке был, и мне никто не дал знать. Да я бы и не смог приехать. Мы ведь с ней практически одновременно угодили в тюрьму, правда, я – там, в начале девяноста четвертого, она – здесь, в конце того же года, да и по разным статьям. Как-нибудь расскажу.
– Ну ты даешь… – удивилась Верка. – Хотя знаешь, Арамис, ведь Махатма Ганди сказал как-то, что только человек, посидевший в тюрьме, имеет шанс начать путь к совершенству, стать настоящим человеком. И вообще всё, что ты пережил, весь твой казавшийся беспорядочным опыт обязательно проявится в твоем искусстве, обогатит его. Серьезные испытания и переживания – наилучший двигатель и сырье для произведений искусства. Ведь почему большинство художников прослыло как неутомимые бабники? Это они гоняются за новыми женщинами в поисках новых переживаний и новых озарений. А у тебя такого опыта – на целую гильдию художников, а?