— Я попробую.
— Но это ж нескоро еще, — бодро сказал Валик, отвечая на ее и, видимо, на свои мысли тоже, — еще ж целых десять дней. Там после завтрака, наверное, тренировки всякие, я туда лазил, смотрел, как они вокруг корпусов бегают.
— О Господи…
— Ну, можно так, чтоб день до обеда удрать, а на другой — после и до самого ужина.
Он покачал ее руку, спрыгнул с валуна на песок и поддержал, когда она почти свалилась на него.
— Устала, — пожаловалась Ленка, загребая полукедами песок и еле волоча тяжелые ноги.
— Нормально. Я тоже.
В полутьме он засмеялся, повертывая к ней светлое лицо.
— На ужин опоздали. Придется тебе опять с кулька макароны есть, Ленка Малая. Я принесу.
— Не надо, Панч. Я щас свалюсь там, на кушетку.
— Цыц. Сказал принесу. И разбужу.
Ленка ужасно обрадовалась, что сил возражать не было. А еще она, оказывается, устала быть старшей, устала решать эти свои новые проблемы, такие нерешаемые, да еще за двоих.
В корпусе, где уже был притушен свет и из спален доносились негромкие голоса и смех, она добрела в сортир, вернулась в темную медицинскую, и там повалилась на кушетку. Стащив носки и одну штанину, заснула, как провалилась под лед, кинув на себя угол одеяла.
И проснулась, от запаха соленого огурца. Не поднимая головы, резко открыла глаза, собирая сонные мысли. И тут же зажмурилась, забыв выдохнуть. Валик сидел рядом, за секунду она успела увидеть волосы, обрисованные мягким лунным светом, плечи и блик на скуле. Его бедро прижималось к ленкиному, укрытому одеялом.
«Он сказал, разбудит». И она лежала, с закрытыми глазами, медленно дыша и прислушиваясь. Ждала, сама не понимая, чего именно ждет. За окном глухо шумел ветер, качая ветки, и одна царапала стекло, постукивала в него сухим тонким пальцем. Валик сидел, не двигаясь. А потом наклонился, к ее лицу, она услышала, как дышит, совсем рядом. Стало щекотно скуле, где сдвинулась прядка волос, падая к уху.
Сердце ударило раз и еще раз, и заколотилось, кажется, уже снаружи, между ними. Мешало слышать, но куда же его.
Теплые губы тронули щеку, помедлили и коснулись ее губ, совсем легко, не нажимая. Ленка перестала дышать вовсе. Перед глазами медленно вращались спирали и круги, белые, сверкающие. Утекали вниз, к горлу, и там толкались в ребра, плелись в животе, и снова собирались в мягкий горячий комок. Как еще одно сердце.
Прикосновение губ исчезло и появилось на шее, под волосами, и почти сразу же — на мочке уха.
— Лен, — сказал он теплым шепотом, а губы проговаривали каждый слог, каждую букву, трогая и трогая краешек уха, будто это поцелуи, а может быть, так и было…