— Слушай, — набрался смелости Антон, — я ни к кому в прислужники не записывался. И тебе потакать не собираюсь. Мне нравится воля и независимость. Очень долго к этому шел, вытравливал в душе ростки самолюбия, славолюбия и восхищения самим собой.
— А я и не прощу мне служить, — Антон уловил растерянность невидимого собеседника. — В конце концов, мы не собаки, чтобы кому-то служить… хотя мысль твоя мне нравится. Человек — ты, в частности, должен к кому-то или чему-то стремиться, беречь, наконец, любить и, самое главное, верить. Вот я тебе и предлагаю: давай верить в Улита-Слимака, что недавно сбежал из резервации. Как тебе такое предложение?
— Почему бы и нет? Давай. Смысл в этом есть, — согласился Антон. — Слушай, а ты не будешь мешать мне жить своими надоедливыми поучениями и постоянным присутствием рядом?
— На Новый год будет очень снежно, но без сильного мороза, — ответил на вопрос Голос.
— Как тебя понять? — наморщил лоб Антон.
— Как хочешь, так и понимай…
— Мужчина, вам плохо? Может, «скорую» вызвать? — Рядом стояла круглолицая полненькая девочка-старшеклассница и озабоченно вглядывалась в его лицо. — Вы уже несколько минут держитесь рукой за сердце и шагу с места не сделали. Так вызвать «скорую»? У меня мобильник в сумочке. Подождите секунду…
— Нет, не надо. Спасибо, красавица, за заботу. Со мной все хорошо. Дай Бог тебе богатого и красивого жениха. Я просто задумался. Спасибо, спасибо, милая.
— Тогда счастливо вам, — у старшеклассницы порозовели щечки.
— Эта дурочка закончит самоубийством. Неразделенная любовь. Жаль ее, могла стать хорошей женой и заботливой матерью, — в Голосе было неподдельное сочувствие и жалость.
— Да успокойся ты, пророк бестолковый. Плетешь неизвестно что! — Антон разозлился. — Чем тебе не угодила девчонка невинная?
— Она прошла уже свой жизненный путь. И это не я сказал, — оправдывался Голос. — Твоя Ирина, с которой гулял вчера вечером, не проснется завтра утром. Ее песня спета, а лучше сказать — стих дописан. Ты хотя бы знаешь, что она писала стихи? Нет, не знаешь. Так себе, рифмоплетство. Не большая потеря для читающей публики.
От услышанного у Антона отнялась речь. Он попытался протестовать, защитить, просить за подругу, но не было сил произнести даже звук. Наконец, глубоко вдохнув, на выдохе прошептал:
— Заткнись. Ни слова больше.
А роскошный день набирал силу. Солнце уже взобралось на пятиэтажку к техническим этажам монолитных строений. Нагрелся воздух, посветлела небесная синева. Многоголосие городских звуков притихло и обмякло, будто выпустили воздух из упругого воздушного шарика, который теперь бессильно мотался, как мокрая тряпка на высохшей ветке липы. Стайки городских голубей с общественных остановок перебрались в тенистые уголки с мусорницами, а бездомные коты ленились охотиться на разомлевших птиц. Вот только у людей не было усталости. Они, как заведенные механические игрушки, толклись в автобусах и троллейбусах, спешили ко входам в метро, сновали по плитам разогретых тротуаров. Люди спешили, спешили жить. Бегали, суетились, спорили, договаривались, радовались и печалились. Хотели большего, чем имели, и теряли свои принципы, убеждения, уверенность, свою самость. Каждому чего-то не хватало, при том, что пока имели основу основ — жизнь. Всем доволен был лишь воробей на приступке социальной аптеки. Он упорно, не спеша, клевал высохшую корку батона. Ему было тепло и уютно на выщербленой приступке. Его не донимали муки совести, не терзала сердце зависть, не разрывала внутренности жадность, не отравляло кровь желание иметь больше. Воробей жил сегодня и сейчас…