Неожиданно Забродин уловил резкий, полный ненависти взгляд, который Риман бросил на преподавателя. Так не сыграешь.
Еще был один момент. Вопросы о прошлом в школе не приветствовались. Слушателям запрещалось называть друг друга реальными именами — только оперативный псевдоним. Это как в древних религиозных орденах — проходишь инициацию, рвешь с прошлым и получаешь новое имя. Но здесь все же не секта, а слушатели — не монахи. Трудно иногда удержаться и не выдать что-то о себе, когда общаешься с людьми изо дня в день.
Риман обозначал себя сержантом-танкистом, который попал в плен в кровавой мясорубке подо Ржевом. Вот только что-то не состыковывалось. Проскальзывали у него нотки, свойственные выпускникам военных училищ, а не сержантам. Да и было у Забродина четкое ощущение — они где-то раньше встречались. Мимоходом — иначе летчик с его хорошей памятью запомнил бы. И не на фронте — это точно. Но где?
Не раз он ломал голову, но так ни к чему не приходил. Риман оставался для него непонятной величиной. Вполне возможно, он — провокатор, только действующий очень изощренно.
Сидя в классе и делая вид, что просматривает свои записи в тетрадях, Забродин думал об этом человеке.
Вошел слушатель-новобранец.
— Слушатель Лунь, вас вызывает лейтенант Браун.
Немцы умело оцепили дом. Мы могли еще попытаться уйти. Но оружия у нас не было — мы же мирные жители! Кроме того, от немецкого отделения полевой жандармерии и нескольких полицаев из пистолета не отобьешься.
— Леон Шинкевич, — сказала Марфа, поглядев в окно. — Полицай. Ко мне все подбивается, но Казимир отваживает.
— Может, он тебя и вложил? — спросил Степан.
— Не знаю я ничего!
Между тем немцы проследовали во двор — вроде бы так степенно и расслабленно, но работали справно, прикрывали друг друга, держали под контролем окна, откуда могут ударить очередью или бросить гранату.
От греха подальше я отошел от окна.
Степан полез в мешок и извлек оттуда «лимонку».
— Вот черт ты такой. Сказали же не брать ничего! — произнес я со злостью.
— Зато теперь пригодится. Взорвемся — так вместе.
Я только кивнул. Живым сдаваться фашистам в мои планы не входило.
Затрещала от удара сапогом входная дверь на первом этаже. Послышались женский крик и отрывистая немецкая речь.
Наверх пока никто не поднимался.
— Может, не к нам, — прошептал я с надеждой.
— Может быть, — кивнула Марфа.
Внизу еще что-то орали, когда в нашу дверь заколотили:
— Открывай, Марфа. Это Леон!
— Чего надо?
— Проведать тебя пришел. Пустишь? Или с немцами заходить?
Мы расселись за круглым столом. Марфа открыла дверь квартиры.