Вскоре закончили разгрузку. Гаршиков уехал. Рабочие сели обедать. Катя ушла в сушильню, потом вернулась. У нее разболелась голова. Она все ходила, не зная, что делать.
— Катя Зеленая, садись, — сказал Федотыч.
Катя нагнулась подобрать упавшую гребенку, неожиданно почувствовав, как стянуло горло, и, не сумев сдержать слезы, зажала лицо руками и убежала в сушильню, уткнулась в угол и заревела. Она краем уха слышала весь разговор Гаршикова с Федотычем и, уловив на себе презрительный взгляд парня, все поняла. От стыда не знала, куда деваться, всю ее затрясло, как в ознобе. Ей подумалось, что несчастнее ее нет в Котелине, и спустя минуту, на кого бы она ни взглядывала, ей казалось, что все ее чураются, осуждают за несчастливость, презрительно глядят на нее.
«Господи, за что ж это мне? — повторяла она, зажимая рот. — Никому ничего плохого не сделала. За что же?»
Катя не заметила, как рядом опустился на корточки сторож и долго сидел молча. Когда она немного успокоилась, Федотыч, догадавшись сразу обо всем, еще некоторое время молчал, потом хмуро сказал, нарочито огрубляя свой тонкий голос, чтобы неожиданно не сбиться на слезливый тон:
— Вот как получается, Зеленая, в жизни-то — один сверху глядит, а другой снизу, а третий вовнутрь глядит, а правый-то бывает один — тот, который вовнутрь глядит. Этот Пашка, я тебе балакаю, собака его съешь самая вонючая, ему-то повезло, на войне не был, молод был. Ребят-то поубивало. Степу тридцатого июня сорок четвертого года убило. Вот он форсит, напускает туману ядовитого, а я тебе скажу вот так: я бы для своего Степы лучше, чем ты, не пожелал бы, поняла меня?
Он встал, у него свело скулы, и он, чтобы не расплакаться вместе с Катей, торопливо направился на улицу, под солнце, оглянулся в дверях на нее, а она уставилась ему вслед, все еще плача, но уже и ощущая внутри себя что-то легкое, светлое.
Дома она не могла усидеть на месте. Иван Николаевич, проголодавшийся, но по своему железному правилу ни за что не бравшийся, пока не придет Катя, с тревогой наблюдал за ней. А она то напевала мелодию какой-то песни, то вдруг смолкала и задумчиво глядела в угол, готовая вот-вот заплакать от малейшей обиды. Ночью Кате в постели было жарко, и она трогала руками свое тело, удивляясь, что руки у нее так холодны, а тело так горячо. В полночь, так и не заснув, встала, посидела чуть на кровати и, быстренько надев платье, направилась в степь.
Луна висела огромная и низкая, и там, вдалеке, неясная тень лежала и, казалось, шевелилось что-то вдали, двигалось, и Катя, завороженно глядя на тень, шла и шла к тени, осторожно ступая на сухую, холодную траву, обжигаясь ее холодностью и ничего не ощущая ни в себе, ни вокруг, будто ноги и руки, каждая часть ее тела жили сами по себе, своей тайной и явной жизнью. Луна висела белая. Но свет ее на земле был темен, у самой земли ничего нельзя было увидеть, и казалось поэтому, что по степи бродит тень, и все от этого было полно таинственности и манило душу своей загадкой. А Катя шла и шла. Куда торопилась? Какою-то неясною силою влекло ее в степь, к тем вон теням, бродившим по степи, к тому вон кургану, неизвестно когда и откуда взявшемуся недалеко от Котелина. Тихо было вокруг, а небо дрожало низкими звездами, сумеречное небо, и только по-над самой обозначившейся тенью кургана висела желтенькая сиротская звездочка.