Она шла медленно, зная, что еще рано, до начала работы далеко. Но ей хотелось побродить одной. В голове стоял тихий, легкий звон — то ли от розового утра, то ли еще от чего. Кате было легко и приятно, и какая-то щекочущая мысль не давала ей покоя. Пройдя городок из конца в конец, вернулась к своему дому и в это время услышала шум грузовика, подъезжавшего к строящемуся универмагу.
Она села на лавку, посидела так с минуту и медленно направилась к грузовику через пустырь. Здание универмага уже было готово, только внутри велась отделка, белили стены и потолки, настилали пол; громоздились груды кирпича, разбитые стекла; сильно пахло сосновыми досками и краской.
Катя думала: «Пройду мимо, посмотрю вскользь, и ничего мне от него не нужно». Но возле машины сидел другой шофер, не тот, который приезжал. И Катя даже растерялась. Она была уверена, что встретит веселого шофера. А этот был высокий, долговязый, в солдатской форме, только без погон, с веснушчатым лицом. Катя осмотрела универмаг, строящееся общежитие, гараж. На работу она пришла последней. Нина Лыкова, работавшая с Катей всегда на пару, молча посмотрела на нее и что-то шепнула Марьке Репиной. Та тоже посмотрела на Катю и спросила:
— Катька, с чего ты такая бледная?
Катя не ответила, а только повела глазами в ее сторону.
— Катька, тебя спрашиваю: с чего такая бледная?
— Сметаной умывалась, — ответила Катя. — Сейчас велено всем комсомолкам сметаной умываться.
— Скажешь! — обиделась горячая Марька. — У нее как у человека, а она, вишь, издеваться, дуреха, взялась…
— Да молчи ты, Марька, — оборвала ее Нина, обняла Катю за плечи и вместе с ней села на ящик из-под огурцов. — Слюбилась, Катюша? С кем, скажешь? Не спала всю ночь? Ну, скажи мне, Катюша, миленькая, скажи. Скажешь? Ей-богу, я тебе тоже все про себя расскажу. А? Согласная?
— Ничего не случилось.
— Ой, Катька, врешь!
Катя молча принялась за дело: нужно было опять сколачивать старые ящики, приводить их в порядок. Взяла молоток, гвозди. Ей, как и раньше, чудилось, что что-то должно произойти. Она стала думать о шофере, который откусил у Ивана Николаевича огурец, и чем больше думала, тем все с большим интересом вспоминала его. И в том, как он сидел рядом с ней на лавке, как кончиком пальца дотрагивался до ее локтя, было что-то, что вызывало в ней ласковое, нежное чувство. Конечно же он ее называл «красавицей», смотрел пытливо, и не было в его голосе того презрения.
После обеда на работу пришел Федотыч с перевязанной головой, сел на ящик и, сняв сапоги, размотал портянки, развесил их сушить на заборе, выставил свои белые худые ноги солнцу и, прикрыв фуражкой глаза, спросил у Кати, севшей рядом: