Пчелочка золотая, что же ты не жужжишь, жужжишь?
Ой, жаль, жалко мне, что ж ты не жужжишь?
Пела она тихо, ее никто не слыхал. Кроме старика Деряблова. У Кати самой от этой песни что-то внутри натягивалось, какая-то тоненькая жилка трепетала, замирая от грустного мотива…
Ой, жаль, жалко мне, что ж ты не жужжишь?
Катя помолчала, переживая пропетое, отвернулась, положила руки на борт кузова и уже не пела, а вела этот тоненький, словно ниточка, мотив внутри себя.
Она и не заметила, как приехали. Старик Деряблов окликнул ее. Она спрыгнула с машины, все еще поглощенная мелодией, присела в сторонке на траву и все хотела вспомнить, где и когда услышала впервые эту песенку. И вспомнила: ее пела мать.
И сколько они ни работали в колхозе, ее всюду преследовал этот мотив. Катя, как и все, приехавшие работать у шефов, трудилась с утра до вечера: собирали огурцы на бахчах, таскали тяжелые корзины с огурцами на край поля и там переваливали их в ящики, которые складывали в штабеля, готовя их для погрузки на машины. После работы, вечером, молча шла вместе с подругами, молча разоблачалась и, искупавшись, не проронив ни слова, возвращалась в палатку, где спала их бригада. Деряблов весь день крутился возле двух огромных казанов, тут же, на бахчах, варил супы и каши, обильно кормил проголодавшихся девчат, часто во время обеда или ужина подсаживался к Кате и спрашивал:
— Тяжело, Катерина Зеленая?
— Ой, что вы, Федот Никитич! Очень даже легко. За весь день так умаешься, что аж ложку лень ко рту несть. Ей-богу, кушать не хочется.
— Ну, такое дело не хитрое — умаяться. Огурцов, главное дело, сколько! Погляди, цельный денечек двенадцать человек идут по полю, а конца и края не видать.
— Ой, не видать, — соглашалась Катя. — Ой, как там Иван Николаевич? Ему-то некому поесть сготовить.
— Не пропадет твой Иван Николаевич. Куда старый деется?
— Ой, не говорите, Федот Никитич! Он, как вам сказать, он как ребенок маленький. Целый день меня нет, а он и сварить-то не сварит. Сидит, ждет. Уж такое у всех мужиков.
— Уж такой он мужик, такой, что и зола сыпется. Прогорел этот твой мужик, Иван Николаевич, еле-еле тлеет. Жизни-то в нем с наперсток.
— Я в том самом смысле, Федот Никитич, что все одно он ничего не понимает по хозяйству. Вот мое сердце, Федот Никитич, и болит про него. Не с кем и передать, что все хорошо, чтоб и он-то не беспокоился.
— Черта лысого он тебе убеспокоится, — сердито отвечал, отворачиваясь, Федот Никитич, и в его голосе слышалась зависть к тому совсем неизвестному, чужому человеку, о котором вот эта молодая баба постоянно думает.