— А тайну, в которую я тебя посвятил?
— Какую ж тайну, Пашка? — ничего не понимал Деряблов, присев от тяжести неожиданно свалившегося на него обвинения. — Какую такую тайну, Пашка?
— Ты слыхал, как скрипит земля, старик? Слыхал. Не отбрехивайся, старче. И этот скрип ты продал. Продал кому? Продал нечистой силе! Кто это к тебе, старче, на метле приезжал ночью? Прелюбодействуешь с ведьмой? Кто, ответствуй?! — Гаршиков со смеху с трудом говорил.
— Да ты чего, Пашка? Серьезно? — совсем растерялся Деряблов, и по его растерянному виду можно было заключить, что из сказанного парнем он ничего не понял и уж никак не мог предположить, хотя подобное повторялось часто, что Гаршиков над ним просто смеется.
Подошли Нинка Лыкова, Марька, Нюрка. Нинка Лыкова была в новой короткой юбочке, привезенной в подарок матерью из Москвы, черной блузке, все догадывались, что оделась она специально для Гаршикова; белые свои красивые руки, оголенные до плеч, она держала перед собой, сцепив на животе.
— Да ты чё, Пашка? Спятил, что ли? Я продал! Да я ничего не продавал. Я на войне не был — не взяли.
— А вот врешь ты! — Гаршиков уже не скрывал, что смеется, но старик, заметив это, все еще никак не мог взять в толк, в чем и почему его обвиняют.
— Не вру, Пашка. Ей-бо! Не вру. Зачем же мне врать! Правда, бабоньки? Поганый ты, Пашка, человек, если подумал такое обо мне. Я сроду не врал. И съешь тебя, Пашка, самая поганая сучка, на которую ни один кобель не позарится. Кобель ты здоровый, Пашка, и есть.
— А на фронте ты продал чертежи одной секретной пушки. Ты забыл разве?
— Каки чертежи? — Старик от удивления даже присел, словно его кто по голове ударил.
Нинка Лыкова, не сводя влюбленных глаз с парня, заливисто смеялась, Нюрка от смеха вытирала слезы, и только Кате стало жаль бедного старика, и она смеялась и плакала одновременно, не зная, как ему помочь.
— Пушка — ракета «РУ-1152117 ДД», то есть дальнего действия! — громко сказал Гаршиков и ухватился за живот. — Не продавал? Не ври!
— Так, Пашка, я у фронте-то не был, — плаксиво отвечал все наконец понявший старик и не знавший еще, как же отплатить парню. — Я, Пашка, на первой империалистической кресты получил за храбрость, а ты, сукин сын, съешь тебя сучка паршивая и через зад выплюни, чтоб усю жизнь вонял, надсмехаться, точно француз, над стариком вздумал.
— Кто? Я? А что, девоньки, надсмехался я над стариком? Никогда такого не было! — отвечал Гаршиков. И тут он дал волю себе, смеялся так, что Нинка Лыкова с испугу, что с парнем случилось плохое, стала икать.