Однажды во второй половине декабря Маша пришла домой и застала там Серафиму Петровну, которая упаковывала их вещи в чемоданы и тюки.
— Мы переезжаем в новую комнату! — объявила Серафима Петровна, блестя глазами. — Наконец-то! Как же я счастлива, Машенька…
Она не стала упоминать, что предназначавшаяся им комната раньше принадлежала скрипачу Холодковскому, которого недавно арестовали вместе с членами его семьи. В театре поговаривали, что это произошло из-за того, что во время визита Сталина скрипач плохо играл и даже уронил смычок. Ни Серафима Петровна, ни Маша так никогда и не узнали, что Холодковского уничтожил капитан Смирнов — потому что Евгений Львович не отказался от идеи отомстить арфисту, который дал ему пощечину, и написал анонимный донос на Чехардина. Донос попал к капитану, который моментально сообразил, откуда ветер дует, и решил избавиться от излишне ретивого сотрудника раз и навсегда.
— Генриха Яковлевича арестовали, — сказала Маша. — И Капустину, и Валю Колпакова, и еще несколько человек. Я видела, как их выводили. Людвига Карловича в театре не было, и они… Они поехали к нему домой.
Серафима Петровна замерла.
— Да? Какая жалость… Я котлетки приготовила. Будешь?
Маша промолчала.
— Говорят, маршал Калиновский арестован, — сказала она.
— Ну и что? Пусть Седова волнуется, это ее касается, не нас.
— Ее тоже взяли. Прямо возле театра, она выходила из машины и… На глазах у поклонников, которые приходят смотреть, как она приезжает… Скрутили и повели, представляешь?
Серафима Петровна задумалась, морща лоб.
— Тебе котлеты подогреть? — наконец спросила она.
Фриновский мог торжествовать: он показал себя молодцом. Единственным, кто ускользнул от него, оказался Людвиг Карлович Бельгард. Дверь его квартиры была заперта, а когда ее взломали, обнаружили, что старик неподвижно сидит в кресле. Его глаза были устремлены на портрет Чайковского, висящий на стене. В соседней комнате рыдала жена Бельгарда, которая посвятила ему всю свою жизнь, хоть и не имела к театру никакого отношения.
— Мертв, — констатировал человек в фуражке, который командовал взломом двери, и нехорошо усмехнулся. — Повезло старику…
Газетные передовицы взахлеб рассказывали подробности заговора. Во главе стоял маршал Калиновский, ему помогал его друг Дарский, директор Большого театра. Их и других лиц обвиняли в том, что они создали террористическую группу в Красной армии для осуществления терактов против членов правительства. Шептались, что Калиновский всегда страдал бонапартизмом, что он уже видел себя на месте Иосифа Виссарионовича и именно на этом и погорел. Арестованный маршал отрицал все обвинения и требовал представить доказательства, но Фриновский отлично знал, что их будет сколько угодно. Директор Дарский держался недолго — сломанные ребра быстро убедили его в том, что перечить бесполезно и что только чистосердечное признание в том, чего он в действительности никогда не замышлял, способно его спасти. Секретарша Капустина, плача, соглашалась подписать любые показания, которые от нее потребуют. Комсорг Колпаков сломался после первой же оплеухи и стал пылко рассказывать, что его дядя всегда ненавидел Сталина и мечтал его убить, а о маршале Калиновском и говорить нечего. Словом, для Фриновского все шло как нельзя лучше. Сам он никого не бил и не истязал — для этого у него имелись два специальных человека, умениям которых он вполне доверял. Но когда он собирался уже всерьез взяться за маршала и его любовницу, Фриновскому самым подлым образом подставили ножку. Наверху было решено, что заговор Калиновского для следователя — слишком жирный кусок и что награда должна достаться другому человеку. С яростью в душе Фриновский был вынужден отойти в сторону и наблюдать, как плоды его работы достаются ловкому карьеристу, недоумку, который ни одного заговора сочинить — то есть, конечно, раскрыть не в состоянии.