— А если я не поеду?
— Вы будете арестованы немедленно, прямо отсюда. Я, господин Витте, не за тем пригласил вас, чтобы шутить или бросать слова на ветер. Я вас не боюсь и справиться с вами сумею. И если я вас арестую, то, поверьте, вас уже никакая сила не освободит.
— Хорошо, — подумав немного, отвечая Витте. — Я подчиняюсь воле Государя. Через две недели я уеду.
— О, нет! Это слишком долгий срок. Самое большее — через три дня. Это мое последнее слово. Затем с вами отправится мой адъютант, которому вы будете добры передать документы вот по этому списку.
Витте бегло просмотрел бумажку и с ненавистью произнес:
— О, какая тонкая мстительность! От меня требуют выдачи моего единственного оправдания перед историей. Но если там так дорожат историческими свидетельствами, то позвольте же и мне дорожить своей репутацией!
— Вы говорите о вашей «репутации»! Право, вы надо мной смеетесь…
— Некоторых из указанных здесь документов у меня нет…
— Они у вас.
— Да, но не здесь. Было время, когда я ждал обыска, и некоторые документы должен был сдать в верное место.
— Вы их возьмете и доставите к 12-ти часам завтра.
Иванов позвонил и сказал вошедшему адъютанту:
— Вы отправитесь с графом Витте и получите от него документы по этому списку, часть разрешаю получить завтра. Затем — помните мою инструкцию. Надеюсь, что все будет в порядке. Граф, честь имею кланяться. Попросите господина Бельгарда.
XII
Вошел добродушный толстяк, начальник главного управления по делам печати. Диктатор радушно подал руку и посадил его против себя.
— Как быть с печатью? — начал он, — Это главная сила и главное орудие смуты.
— Совершенно верно.
— Пока будет существовать анархистская и вообще революционная печать, ни о каком успокоении умов нечего и думать.
— Совершенно верно.
— Неужели нет возможности бороться?
— Мы и боремся, но при существовании нынешних «Временных правил» наша борьба — это ловля ветра в поле.
— Понимаю, понимаю. Нужен серьезный закон о печати, а этот господин (диктатор указал на дверь) умышленно связал правительству руки.
— Да. И мастерски связал. Пока действует чрезвычайная охрана или военное положение — борьба еще кое-как возможна. Но в обыкновенных условиях поделать ничего нельзя.
— Как вам представляется это дело? Есть возможность выработать скоро закон о печати?
— Теперь во всем такая путаница. Комиссия Кобеко кое-что выработала, да все это очень бестолково.
— Я прошу вас высказаться совершенно откровенно относительно моей идеи, которую я хотел бы положить в основу закона о печати. Дело вот в чем. Коренная ошибка всякого законодательства о печати заключается в том, что для законодателя нет литератора, нет писателя, а есть отвлеченный гражданин. Другими словами, под один закон подводят Каткова, Аксакова, Суворина, Стасюлевского и всякого безграмотного писаря или жиденка, которому надумается издавать газету. Ясно, что на таком принципе никакого закона создать нельзя. Вы даете простор Каткову, и этим пользуется всякий гад. Вы пишете закон для гада и душите Каткова. Думаю, что это ясно. Теперь взгляните, какая страшная сила — политическая ежедневная газета. Никакая кафедра на сравнится по значению. Неужели же любой прохвост, могущий подписать заявление и внести гербовый сбор, имеет право занимать эту кафедру? Да ведь это же вопиющий абсурд?!