На нестеровском полотне мальчик — в синем матросском костюмчике. Белые, с якорьками, полоски по коротким рукавчикам и низу штанишек. Синие туфельки, надетые на белые носочки с синими полосками по верху. Эмиль сидит на поседевших от старости деревянных ступеньках крыльца дома своей кормилицы. Одна ножка мальчика чуть подогнута. Другая лежит свободно на приступках. Одной рукой он опирается на ступень. Другой держит за вязочку, будто играя, белую маску…
Потому дотошно рассказываю об изображении мальчика, что мог часами рассматривать его. И мысленно восхищаться мастерством Михаила Васильевича, которого с моего младенчества, и потом, когда жил с бабушкой, часто видел в доме Екатерины Васильеаны. И вовсе полюбил сильно и навсегда, поняв уже во время учебы в студии ЦДХДВ, что за художник дядя Миша… Сам мальчик на картине, по первости, меня занимал мало. Я же его никогда не видел. Но… Маска! Она так гениально придумана была мастером. А человечек в матроске так многозначительно держал ее за вязочку, играя будто… Маска — она мне все сразу объясняла. Маска не оставляла места сомнениям о настроении мальчика. Даже о его судьбе. Она прямо говорила человеческим голосом… Нет! Она кричала, спрашивая такое… такое… Что наизнанку выворачивало собственную мою сиротством истерзанную душу…
Готовясь — в который–то раз — разглядывать портрет, я садился в кресло, что всегда стояло перед ним. И медленномедленно поднимал глаза. Так поднимал, чтобы не увидеть маски. Точно как в младенчестве, проходя с фрау Элизе мимо дома напротив сада Баумана по Ново—Басманной, старался не увидеть страшного овала над входом… Только как же не увидеть маски, если она — сам центр, сам смысл страшной картины — судьбы? И не деться мне никуда от маски. Как не деться от нее никуда мальчику в матроске…
Серовский портрет Эмиля, как только Валентин Александрович его окончил, забрал отец. Рассказывали, что это полотно долго находилось в гельсингфорсской студии Альпо Сайло. И что дирижер Каянус пытался всеми правдами и неправдами портрет заполучить. Скульптор Сайло неизменно отвечал на домогательства друга: этому серовскому мальчику тут быть!.. По–тому, верно, что в его студии — вообще, в доме Сайло — постоянно останавливались и Катерина с Карлом, и мама с бабушкой, а года с 1909–го — и мой будущий отец, и друзья их Наташа и Михаил, — всегда, когда «вырывались в царство Суоми»…
Портрет Эмиля, написанный Нестеровым, до дня моего ареста в августе 1940 года постоянно находился в доме Екатерины Васильевны. После моего возвращения в октябре 1954 года я у тетки портрета не увидал. Ни дома, по Брюсовскому, ни на даче. Я вообще многого не увидал, не нашел, впервые после разлуки в 14 лет навестив Екатерину Васильевну. В конце войны и после, когда она потеряла зрение, а потом и способность передвигаться без коляски, многое исчезло из ее дома, из знаменитой ее «Малой Третьяковки». Тогда число незнакомых ей визитеров в доме ее увеличивалось обратно пропорционально возможностям тетки замечать их и хоть как–то контролировать их целенаправленные действия. Не говоря уже о способности отсеять слишком наглых и выпроводить их. Помочь ей в этих суетных делах было уже некому: Василиса Ефимовна умерла в 1942 году, бабушка вовсе состарилась — к моему возвращению в Москву в 1954 году ей минуло 117 лет. Немало…