Что они могли теперь? Снова уложить нас в снег. Снова топтать. Снова травить собаками. И бить, бить, бить…
Это они все проделали автоматически. Несколько отвлекла их начавшаяся разборка со стукачами из вагона. За отсутствием по зимнему сезону сапог, их метелили прикладами. Калечили попросту. Мы так поняли, что они обязаны были во что бы то ни стало «противиться побегу громкими призывами конвою и стуком в стенки вагона». Но слишком серьезные люди уходили.
И тоже серьезные провожали их под вагон…
Что бы еще с нами было — трудно сказать. Но — двигаться приходилось. Поэтому нас загнали обратно в вагон, содрав всю одежду до белья. Понимали, гады: инициаторы качки вроде бы ушли. И теперь можно всласть приморозить и даже приморить голодом мятежных зэков.
…Так мы и катили дальше, на восток, на голых нарах, — по–луголые, скатившись в плотный клубок и меняясь, время от времени, когда становилось невыносимо, с теми, кто временно оказывался в центре, под слоем товарищей. Так, рассказывали, спит цыганская многодетная семья в рваном балагане на морозе. Катили без сна, поминая наших спутников, ушедших под вагон. Как все у них ТАМ? Ведь их и ветром могло снести под колеса. И когда перекидывали себя через рельс…
За постоянной стрельбой с площадок, за бесчисленными остановками, за скрежетом крючьев ловушки на трехсуточном пути из Москвы в Самару, на Безымянку, мы и не заметили, как отгремев с полчаса по бесконечному мостовому переходу через Волгу, эшелон в быстро густевших сумерках потянулся по пестрой — в снежных пятнах под луной — нарядной столешнице самарских степей. Глубокой ночью состав подали на разъезд Смышляевки у Безымянки. Началась выгрузка. К нашему вагону подошли. Конвой отмотал колючку на запорах. Откатил створ. Лунный свет ослепил… Собаки на поводках ворвались выгрызать нас наружу. Под их лай и вопли вертухаев мы вывалились из «краснухи» и с час лежали на снегу, утопив в него давно не мытые лица. Нас подняли. Бессчетно раз пересчитали.
Выстроили. «Разобрали» по пятеркам. Прокричали конвойный акафист. И, матерясь хором, погнали вдоль эшелона. Когда первые ряды зэков поравнялись с последним вагоном, солдаты подтянулись, стали стенкой, умолкли. Собаки же заметались по–терянно, начали рваться, только не вперед — на нас, а назад, выдираясь из ошейников и задницами заваливаясь в снег.
За вагонами открылась «ловушка»…
В розовом свете луны, на огромных крючьях, переливались заледеневшие останки растерзанных человеческих тел… Вились «вымпелы» замерзших кишок. Воздетая, будто в крестном знамении, торчала рука со сведенными в горсть пальцами. Бычась, исподлобья глядели на нас пустыми глазницами два одинаково разъятых черепа с ошметками лиц и гирляндами позвонков. И, будто схваченная когтями гигантского стервятника, вздернулась на крючьях выпотрошенная, в изломанных ребрах, грудная клетка…