Красная площадь… Лобное место… Москва, она не отпускала своих мертвецов.
Голова колонны смялась… Остановилась…
Луна полыхнула кровью и повалилась вниз…
Застыл победно довольный эффектом начальник конвоя. В крови — полушубок его пуст… И в крови, пустые — стенкой, стрелецкие кафтаны конвоя… И тишина. И падающая в тишину окровавленная луна. Что это?! Или из кромешной тьмы во мне и кровавого света луны… возникает сон?! Мой памятный сон в младенчестве?
И он сбывается, продолжаясь… И с ним сбываются Ахматовские апокалипсисы. Которые теперь я имею право переосмыслить под увиденное и пережитое самим:
…Стрелецкая луна. Над родиною ночь.
Идут, как крестный ход, часы Страстной недели.
Мне снится страшный сон… или не сон…
Неужто, в самом деле
Ничто не может разбудить меня и мне помочь?
Создатель мой! Да! Да! Да! Да! Жить дальше так нельзя!
Преображенец — Петр Алексеев — прав:
Повсюду зверства древнего, гноясь, кишат микробы;
Народов вечный страх; холопов властных злобы;
Разгул временщиков; и Разгуляев нрав…
В тугой раскаленный ком сжалось беззащитное сердце мое…
Но ведь… сказано было: «Защищенное — оно лишено света, и мало в нем горячих углей, не хватит даже, чтобы согреть рук…».
Плачет Степаныч… Почему плачет? Он никогда не плакал.
Раз только, летом 1937 года, в июне, когда сказали ему, что вот только расстреляли здесь «со всеми лицами в духовном сане» друга его и пастыря, святителя Серафима (Звездинского)… Со
Степанычем мы приехали к старцу в Ишим в последнюю его тюрьму свидеться. Гостинцев привезли. Привезли приветы от паствы его дмитровской, от дмитровских друзей и почитателей… «Радости мои, дмитровцы родные, весна, цветы архиерейства моего, цветите, врастайте глубже в благодатную почву православия. Не сходите с этой почвы. Ни на шаг не сошел и я, хотя и был усиленно сводим, — Господь подкрепил. Старчествовать приходится и здесь», — писал он им из очередного своего заточения, длившегося многие годы… Попович Степаныч по–вторял слова его как молитву.
Только почему оба они плачут?.. И здесь почему они? Ведь
Степаныч умер. Умер прежде и святитель Серафим. Что со мною?
И почему поминаю их, покойных? Пасха на дворе. А на пасху усопших не поминают… Обычай таков. Так положено церковным уставом — Степаныч не раз говорил о том. Или схожу с ума? И все вокруг и везде — один огромный сумасшедший дом?
Но нет: все страшнее…
В мертвой тишине нас построили заново. Снова пересчита–ли. Движение колонны возобновилось. Мы прибыли в нарождающийся в заволжских степях гигантский монстр — Безымянлаг Управления особого строительства НКВД СССР.