Увезти меня, пятилетнего контрреволюционера, до обыска и погрома чадолюбивые чекисты не догадались. Потому все абсолютно я видел собственными глазами. И что увидел — все несу в себе, всю свою долгую жизнь.
Быть может, — и наверно, — не талант водил моей кистью, когда выписывал я на бумаге каждый штрих на стенах комнат, каждый блик на кафеле изразцов и на бронзе печного обряжения. Наверно, не талант. Но мучительное желание–надежда: чтоб стало, как было! Я ведь еще не знал тогда, что такое бывает только в романах больших художников.
…А тогда, после Таганки, во мне неистово бились души по–терпевших крушение челюскинцев. Звучали корабельной сиреной позывные полярного радиста Кренкеля:
— Всем! Всем! Всем! Работает радиостанция «РАЕМ» — РА–Е–М лагеря Шмидта! Полярное море, 14 февраля… 13 февраля в 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэлен «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов… — Всем! Всем! Всем!..» Сердце мое, маленькое детское сердце, разрывалось от осознания далекого несчастья. И еще потому особенно было тяжело невыносимо, что ничем абсолютно не мог я помочь бедствующим на льдине людям, ставшим мне родными…
Вскоре я опомнюсь. И за неделю напишу свою главную картину: «Раздавленный сжатием льдов, уходит под воду «Челюскин»». Все силы свои, всю страсть и любовь к Арктике и к ее героям отдал я этой акварели, и после, месяц, вероятно, не брал больше в руки кисть — не мог, не было сил писать. Картина была хороша! Ее пришли смотреть все. До сих пор помню каждый штрих, каждый мазок красками на ватманской четвертушке. И глаза людей помню, смотревших на акварель…
Мальчишке, мне казалось, что глаз от нее нельзя было отвести! Никто поэтому, наверное, не обратил внимания на оборотную сторону картины. А я страшился, что обратят. Страшился… И очень хотел, чтобы обратили, — хоть кто–нибудь! И втайне молил Бога, чтобы Он привел на выставку к моей картине Александра Карловича или фрау Элизе, или кого–то еще, кто помнил, кто знал меня или моих маму и папу…
Там, на обратной стороне листа, я расчертил карандашом частые, ровные, будто телеграфные, строки. И вырисовал–выкрикнул по ним свой ничем теперь не сдерживаемый вопль: «ВСЕМ! ВСЕМ! ВСЕМ! Полярное море. Потерпел бедствие и раздавлен подвижкой льдов ледокольный пароход «Челюскин». Работает радиостанция лагеря Шмидта Александра Карловича Р–А–Е-М. Спасите наши души!.. Всем! Всем! Всем! Полярное море. По–терпел бедствие и раздавлен подвижкой льдов Веня Додин. Работает радиостанция лагеря Шмидта Александра Карловича РА–Е–М. Спасите наши души!.. Всем! Всем! Всем!…» Я повторял и повторял этот призыв–вопль до последней строки — до края листа. Строками была густо заполнена вся оборотная сторона работы. Сердце мое было заполнено до краев надеждой…