«Он больше не мог писать, – предполагает Костелло. – Когда вы не можете писать, то, что у вас есть брак, что вы чей-то сын и брат… этого недостаточно для сцепления. Это недостаточная причина торчать тут и не писать».
В конце концов Уоллес остался только с ощущением неудачи, но даже это пришлось принести в жертву: его настроение теперь было спокойным и ровным, без всплесков со стремлением к самокритике. «В глубине души я думаю, что Дэвид нашел весьма трудным и очень обидным – просто жить, – рассказывает сестра Уоллеса. – Мне кажется, он с самого начала понял, что все мы должны тратить много времени на вещи, которые не всегда хочется делать: ходить в школу, убирать комнату – какие-то самые обыденные. А потом мы вырастаем и находим работу, и это все, что делают люди. Дэвида очень угнетало такое пресное поверхностного существования, но, я думаю, какая-то часть его согласилась бы отдать все, чтобы испытывать счастье от простых вещей. Я помню, как Дэвид говорил родителям, когда ему было 14 или 15 лет: “Зачем люди заводят детей? Это очень эгоистично. Я не просил меня рожать, и теперь я такой, какой есть”».
В жизни Уоллеса начался неожиданный период простых человеческих радостей.
Среди многих бумаг в архиве Уоллеса – страниц из романов, дневников, книг с подчеркнутыми отрывками и личными замечаниями, обрывками листов с фразами из внутренних монологов – есть одно письмо, на обороте которого разговор записан от руки. Почерк чередуется, это детские каракули и рука взрослого мужчины. Это диалог Уоллеса с младшим собой.
«Мне больно. Ты никогда не слушаешь меня», – пишет Уоллес детскими каракулями.
«Это потому, что я боюсь тебя. У тебя такие приступы зависимости, отчаяния, депрессии», – отвечает он себе из взрослой жизни.
«Это потому, что ты никак не отпускаешь меня», – отвечает ребенок.
На это Уоллес мрачно замечает:
«Как я могу? Как я могу?»
* * *
Хотя история Уоллеса является трагическим исключением, битва, с которой он столкнулся – и в конце концов проиграл, – знакома многим. То, что начиналось, как беспокойные попытки осознать себя в течение жизни Уоллеса приобрело нездоровые гипертрофированные формы и постепенно трансформировалось в ненависть к себе. Это заставило его стремиться к освобождению, искуплению, вниманию, которые он обрел, хотя и временно, в своем творчестве, в наркотиках и алкоголе, и даже в отношениях, но все это в конечном итоге привело Уоллеса к угнетающему разрушительному самообвинению. Фокус внимания Уоллеса редко уходил от его собственных мучительных мыслей. Он чувствовал себя так, словно существовал в «темном мире, внутри, пристыженный, запертый». То, что могло выглядеть как самовлюбленность – муки художника, ищущего похвалы и совершенства, – в случае Уоллеса было подавляющим, изнурительным чувством тревоги и неудовлетворенности.