Ты, кому я без всяких угрызений совести причинял каждый день боль?
Иногда во сне, когда подстерегают суровые опасности, я был уверен, что встречу тебя. Еще вчера ты за руку вел меня через странное логово, где по канавам текла кровь, где человеческая плоть с воплями ужаса корчилась в страшных муках.
— Это ты?
Я не поворачивал головы.
Но никакой поцелуй не коснулся моих волос.
И я понял, что это не был мой отец.
* * *
— О! Она умерла…
Она?.. Кто?.. Я даже не знал ее имени — виски стерло его. Но я знал, что она любила меня со всей страстью своих двадцати лет.
Однажды она плакала надо мной, как плачет старая мать.
Я воздвиг между нами всё равнодушие своего сердца, всё забытье путешествий, все виски, выпитое в портах, куда заносили меня фантазия и манера поведения. И вот она умерла и явилась ко мне. Боже! Каким ледяным был мрак за моей спиной.
Лампа едва светила, и пламя смотрело в потолок.
Но ни одна ласковая рука не протянулась из мрака и ни один крик радости не донесся до меня.
Это была не она.
* * *
Огонек взлетел к небу, как крохотная душа ребенка-хориста.
И в ужасной ночи, окружавшей меня, появилась рука, которая схватила меня за горло.
Она дрожала, эта рука; она пахла луком и трубочным табаком.
И я понял с горечью и гневом, что это был гнусный Бобби Моос, явившийся похитить мое виски.
Это было в то время, когда Хильдесхайм, Бобби Моос, Петрус Снеппе и я шли вниз по Длинному Пантей-Каналу на угнанной барже.
Поскольку это дьявольское судно принадлежало Аарону Сташельбину, ростовщику, наши души и совесть были спокойны.
Думаю, что в момент, когда Петрус Снеппе обрубил причальный трос, мы заметили отвратительную башку Аарона Сташельбина, вынырнувшую из плавучей кучи гнилых лимонов, водорослей, дохлых собак и пустых коробок. Но этого хватило, чтобы Бобби Моос плюнул ему в харю…
Впрочем, это не имеет никакого значения.
Мы пристали к берегу, чтобы отнести в бар Волшебный Город часы и воскресный костюм Аарона Сташельбина. В обмен на них хозяин бара Кавендиш дал нам шесть бутылок вполне приличного виски. Потом буксир забросил нам стальной трос и обеспечил нам увеселительную прогулку мимо доков.
Мы любовались грузовыми судами, шхунами, ржавыми торпедоносцами, наглыми катерами Кастомс-Хауза, и для каждого у нас было слово справедливой оценки.
Поэтому через полчаса все палубы, мостики и реи были усыпаны вопящей и жестикулирующей толпой, которую Бобби Моос, обладавший врожденным художественным вкусом, оценил в пять тысяч шестьсот кулаков, угрожавших нам.
Это доказывает, что люди не могут смириться с критикой даже тогда, когда она может им помочь в будущем.