Капитан беспомощно развёл руки и смущённо почесал лысину:
— Где найти слова, Витенька? Не знаю. Может, кадры морские кончились? А может, дипломы не того цвета…
— А может рыбу перестали есть? Диета у них, да? Убедила партия народ, что рыбу есть вредно, и отказалось человечество от рыбы — перешло на одуванчики с травкой. Да? А может, работа перестала быть главным, и вся страна, как индийский йог, на голове в позе стоит, или Кришну танцует? А что — Кришна, хали-гали, Кришна? А мы с тобой — философы из консервной банки! Бычки в томате! Может, совсем другая жизнь в мире. А мы — законсервировались, как глаз у шпротины?! Мозгой — смешными стали? Что сейчас в стране главное? Ты знаешь? Конкурс собак? Диета похудения? Техника поедания? Паста зубная и бумага туалетная?..
— Работа — она и в Африке работа. Это, Витя, я знаю точно. Без труда не вынешь и рыбку…
— Мы что — на работу кинулись? Нет, капитан, не юли. Мы на деньги, как рыба на прикорм. Пообещали нам пепси-колу с гамбургерами и зарплату в долларах, и рванули мы из дома и страны на четыре стороны. Остались дома от нас только фотографии старые. Детям нашим наши морды показывают. «Вот он, Вовочка, твой папочка — в галстуке… и в рамочке». Где бы мы ещё всё так наглядно поняли? Хорошо в клетке думается, капитан? Думали, рыбу в океане тралим, а оказалось — сами себя в нём искали. — Напевает, иронично и бодренько:
От Гвинейского залива до Сангарского пролива,
море за морем бурлило, днём и ночью говорило.
Ах, зачем вам, человече, сеть рыбацкая на плечи?
И зачем вам горы-волны вместо полюшка и воли?
Что вы тянете из моря, разрывая грудь на части?
То ли собственное горе? То ли собственное счастье…
Витя улыбается и говорит громко:
— Ну, ты словами-то не разбрасывайся. Страна — это совесть. Она тебя вырастила, воспитала, образование и работу дала. Кто мы ей? Моряки, защитники, кормильцы…
— Дураки. Только говорить об этом не хочется. Где-то мы, капитан, обманулись? На что мы «купились»? Всем захотелось от государственного пирога по кусочку каждому. Хотелось тебе? И я думал. Грешен. Это потом вспомнил, что дом мой без меня остался, и в доме том даже мыши не живут — жрать нечего. Только мыло в конце месяца по талонам. Да любой Европе с Америкой ничего не стоило бы въехать в мой дом, в мой город, к речке моей — и семью мою выгнать на улицу. Понимаешь? А может — уже и въехали?! Кто? А может свои нашлись на мой дом желающие. А мы с тобой, капитан, ничего не знаем и в клетках?
— Ты меня не испытывай. Я партии верен.
— Ослеп ты от этой веры. Думаешь, что не вижу я, как ты измучился. И не стало в тебе размаха. Помню, как ты ветру кричал и в океан бутылку с водкой бросил, отпив из горла и засмеявшись, как на краю ада. «Выпьём с тобой, океан? На равных!?». Вижу, голову гладишь свою, будто ты её уговариваешь помочь тебе. Успокоить. Придумать лекарство. Чтобы примирило оно тебя и твои сомнения. А такого лекарства — нет и слов таких — нет. Видел на промысле, когда полный трал рыбы возьмёшь, начнёшь тянуть по слипу на палубу, а он — трал — вдруг, возьми и порвись. И рыба из него — вся в океан опять потекла. Хоть и жабрами шевелит, и хвостами ластится, а вся она уже, считай, мёртвая. Не выживет. Что-то внутри у неё раздавилось и лопнуло. Так и мы — из лопнувшего Союза — не жильцы. Сила наша только в Союзе была, когда были мы вместе. И в каждом размахе была морская песня, типа «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход!». Получается — две страны у меня, и это — как две руки. Только сам себе не протянешь ладонь, не сожмёшь кулак, за плечо сам себя не тронешь.