У нас в саду, не сегодня-завтра, зацветёт абрикос и персик — всей весенней бескрайностью. Ты знаешь, какого цвета цветы у персика? И я не знаю. Столько раз вижу, а знаю только одно — живые и нежные. Японцы поклоняются цвету вишни. В песнях удивляются цвету яблони. А я жду цветов абрикоса и персика, потому что они как ожидание чуда, чтоб рассвет порадовать. Только бы утро морозным не было. Только б совпала природа теплом и потугами, как мать своим криком и криком младенца.
Когда между Михайловским перевалом и Пшадой цветут персики, весь мир кажется раем, и ничто не тревожит, кроме одного: мороза бы ночью не было, веточки бы не примёрзли.
Знали мы друг друга давно, работали на море, а история с садом началась с бандюков, году в 93-ем или 94-ом, когда у него сгорел дом. Слава богу, все живы осталась: жена в это время в больнице лежала, а дети в школе. Работы и денег не было. Выкручивались, как могли. В это время и встретил он в городе этого криминального авторитета. Как его звали — не помню.
Они — воры-бандиты, мэры и председатели, депутаты и адвокаты — все воевали между собой тогда: греки, грузины, армяне, чечены… ростовские, местные, пришлые, закубанские, подмосковские и майкопские… Народ за оружие браться не стал, слава богу, — бедствовал, но терпел. Понимал каждый: потянешь своё — загорится чужое. А верхи меж собой делили: и землю, и море, и рыбу и птиц в небе. Потому и не стало на небе птиц. Распугали. Каждую ночь стреляли и друг от друга бегали, по ночам — хоронили.
А с этим авторитетом,оказалось, они — пацанами — в одном дворе жили. Узнал тот про беду с домом, предложил помощь: если отвезёшь в Грузию деньги — получишь жильё. Миша Петрович на всё был согласен, что и как — не спрашивал. Что спрашивать и чего бояться? Нужда.
Мы на Поти шли, вакансия на борту была — пошёл Петрович третьим механиком. Нам — работник, ему — командировочные.
В Поти, понятное дело, ушёл в город. Что и как случилось — не знаю. К вечеру другого дня уходить нам, а его нет. Остались ждать. Думали, что пропал. На третий день, с утра, появился. Живой. Только это и можно было сказать о нём. Остальное — смотреть страшно: почти без одежды, весь битый и окровавленный, одна нога так опухла, что не только башмак надеть — брюки разрезать пришлось. Башмак на ноге, башмак в руке — сам живой, и то, слава богу. Сказал сразу: если через десять минут не уйдём — всех положат, по следу идут. Ушли. Катер вдогонку за нами вязался, да волна для него крутая была — вернулся. Такие времена были — криминал в каждом городе. Тяжело. Ничего не рассказывал — молчуном стал. Но домик на окраине, старенький, маленький, в кустах у самого аэродрома — ему, точно, от города дали. Документы, ключи — все законно. Криминал справедливый был и с властью строг.