Пробка немного продвинулась. Праворукая японка в ржавых потеках «поцеловала» КрАЗ и встала. Хозяин выскочил, подбежал к водителю грузовика, кричит на него снизу вверх. Тот удивлен, он-то ничего не заметил. Мало ли тех, кто ладит сзади бодаться? Ему гнилую «Карину» не жаль.
Это только сердобольный пономарь Семеныч вчера тужил, печалился о русском младенце Карине: «Бедняжка, это ведь на всю жизнь. Такое… как в лужу…»
Кондиционер вот уже не спасает. Скоро закипим. Некоторых, которые послабее, выталкивают из потока к тротуару. Капот задран, пар валит. Жара… Скорее бы осень, что ли!..
…И грезится мне одна давняя ласковая осень, башкирская деревня в уральской глуши. Мы — студенты — «на картошке». Живем в лагере сами по себе, веселимся. С местными встречаемся только в поле.
Тут уж нами вовсю руководит колхозный бригадир по имени Фанер Завгарович Хусаинов. Его супруга Мамдуда Хусайнова в том же колхозе учетчица. Пожилого шофера, который каждое утро подает нам под погрузку трехтонку, его ровесники зовут Рафиком, ну а мы — молодежь — уважительно величаем его и по батюшке тоже — Рафом Кафелевичем. Сами от смеха давимся, но виду не подаем. Впрочем, однажды терпелка подвела, оплошали. Как-то утром нас всех загнали к местной фельдшерице на осмотр. Та — солидная дама — представилась Флюрой Венеровной, тут-то мы и покатились… Молодые, невдомек нам, что в каждом монастыре свой законный устав, в каждом ауле свои заморочки.
Парюсь в машине, думаю о новых заморочках своей Родины. Многого мне теперь не понять. Возраст? Ну не получается у меня без улыбки вообразить такое: седая Русь, прикатился две тысячи восьмидесятый год, меня уже нет, русская старушка Карина… В селе Собацком посиделки… Мне этакое легко представлять. Я помню себя мальцом на печке, где в хате собрались за мирным столом деды — Никола да Василь и бабки — Устина да Настя. И прочих немало. «Гутарют». А то поминают старые песни, балагурят… Так приятно! Уютно. Случится, затя-а-анут! — и дремлется, и плачется. А то вдруг гаркнут удалую, и непонятная сила снимает меня с теплой лежанки, я скачу, пляшу вокруг пожилой родни, как умею. За окном зимняя синь. Кот дремлет на буфете, а старшие все поют. Закусывают, подзывают пацана, силятся втиснуть в мою ручонку что-нибудь вкусненькое, а я уже налопался чудесных бабушкиных пирожков, не беру — во всех карманах уже пироги! Обижаются, величают неслухом…
Так вот, будущее. Две тысячи восьмидесятый год. Русь. Село Собацкое. До бабки Карины, что случайно где-то нарыла хот-доги, прикатилась посидеть на лавочку старуха Алина. Пошамкали чипсов, перебрались в хату. Прикоптил русский дедушка Артур Кобяков, следом подтянулся неюный уже хрыч Эдуард Андрющенко. Дальше, для уюта, по кальке — песня юности, голоса на три? Э… э… А как это расписать, на три голоса? Не рисуется. Муть, что теперь в машине сочится из приемника, не хочет раскладываться на голоса или не верится, что эти «песни юности» меня переживут? Так, ладно, что там дальше? Внуки бабушки Алины шалят. Дед Эдик на них вовсе не сердится, подзывает, угощает со стола каким-то вонючим фаст-фудом… Над Собацким плывут облака… За околицу летит моложавое стариковское «йо, комон, эврибоди»…