— Пойдем, — кивнул я, — будем ходить. Я же помню, ты любишь ходить.
Я взял ее под руку. Там, на прожекторной, я часами представлял себе, как мы встретимся, и все равно даже куда более яркие представления меркли перед вот этой минутой. Меркли, хотя не происходило ничего особенного: мы просто шли, и люди обгоняли нас, и никто не обращал на нас внимания, разве что только идущие навстречу офицеры, которым я отдавал честь.
Зойка казалась по-прежнему задумчивой или чем-то обеспокоенной, и чувство тревоги не покидало меня. Все разговоры впереди. А мне хотелось, чтобы они уже кончились…
— Как ты все-таки решила? Едешь?
— Да. Через две недели.
— Так быстро? Ты же писала — осенью.
— Оказалось, можно раньше… Тебе отпуск дали просто так, или…
— Не просто так. Где ты будешь там жить?
— Это не проблема, Володька. Важно, не где жить, а как жить. Я иначе не могу. Жаль, что ты этого не понимаешь.
Мы вышли к Неве у Володарского моста. По реке буксиры тянули огромный плот. Вились чайки, вскрикивая протяжно и печально, будто жалуясь, что буксиры и плот мешают им ловить рыбу… В этот вечерний час народу было немного. Мы шли по набережной, и Зоя сказала:
— Конечно, Ленинград — это Ленинград. Я буду приезжать сюда, ходить по театрам, Эрмитажу, просто по набережным… Все это мое и во мне останется. Но иначе я не могу… Ты думал когда-нибудь о старости?
Этого еще только не хватало — думать о старости!
— А я однажды подумала. Пришла к нам в общежитие старая женщина. Рассказывала, как строила Комсомольск-на-Амуре, потом воевала, потом опять строила — в Минске. Я смотрела на нее и, хочешь верь, хочешь не верь, видела, как она молодеет! Я хочу быть молодой в старости.
Потом, после я вспоминал длинный путь от Володарского моста, через весь Невский, к Академии художеств, и потом дальше, дальше — на Петроградскую, на другой конец города, к Приморскому парку Победы, вспоминал и думал: мы больше говорили или молчали? Иногда молчание было долгим. Зоя нарушала его первой.
— Так за что же тебе дали отпуск?
— Было одно дело… Я не могу рассказывать. Граница…
— Ты по-прежнему хвастунишка, д’Артаньян?
— Считай, как хочешь.
— Я никак не могу понять: что же в тебе переменилось?
— Мама говорит — подрос вроде бы.
— Нет, не то…
Опять долгое молчание.
— Когда ты появился, я перепугалась до смерти. Сегодня с утра думала о тебе и ругала себя последними словами, что никак не собраться сесть за письмо. И вдруг — ты. А Саша не приедет?
— Приедет. Он успеет тебя проводить.
Она быстро повернулась ко мне:
— Правда?
— Ты обрадовалась, — заметил я.