«Сегодня я играю бесплатно», — тапер хромающей походкой направился к роялю, — «сегодня я играю Моцарта». В зале недовольно закашляли, застучали, засвистели. «Что? Чего вы еще хотите от меня? Я умер, убейте меня. Эй, ты, толстый, последнее, что я сделаю в жизни — отремонтирую тебе улыбальничек. Ты — дерьмо. Все вы — дерьмо. Я сегодня буду купаться в дерьме и топить в нем великую музыку. Я создам себе нового Бога — из дерьма и музыки. Мой Бог не пощадит никого», — он ударил кулаком по клавишам, — «я отомщу за Амадея. Вы будете моими ассенизаторами. Свечи в зал! Фигаро — мертв, Фигаро здесь», — он сплюнул на пол и заиграл. Никто не шевельнулся. Каждый чувствовал себя Эринией в храме Аполлона. Пленником был вон тот, корчившийся на сцене (я в первый раз видел Макса на сцене — театр огня в Александрийской библиотеке). Язычки замызганных свечей тянулись к лицам — сотня обрюзгших Янусов марионеточно втискивалась в хоровод. А пальцы, тонкие, желтые от никотина пальцы рождали хаотическую гармонию, в которой остались лишь смутные очертания великого австрийца. Руки резко переместились влево, и басы истерично и нагло запрыгали по головам, скручивали руки, врывались в интимный неуют розовых и кружевных бюстгальтеров, оттопыривали брючные пуговицы, нитку за ниткой распускали цветастые галстуки и кружевные чулки. Двое голубых за последнем столиком слились в бесконечном поцелуе, засунув руки друг другу в штаны. Мелкие извращенцы и поддатые казановы, монашки и проститутки онанистически заерзали, швейцар закусил воротник, пожилая мать семейства лизала кончик ножа, прикрыв глаза, и ее учащенно вздымавшаяся грудь заполнила собой все пространство. Моцарт, уже брошенный на произвол судьбы, сиротливо слонялся по пылающему Содому, униженно вымаливая у Макса ноту за нотой, а Макс, еще недавно фиглярствовавший около трупа, в расстегнутой рубашке, прилипшей к спине, требовал сутану фра Джироламо, — и разбивалась, как глиняная копилка, добропорядочность волосатых ног в войлочных шлепанцах, жадно протянутых к камину (обывательский моцион ретроградов от смерти). Но все это мало интересовало бородатого джентльмена, удобно пристроившегося у самой сцены с видом отмщенного скептика («Положите на все, мой друг, и Вам станет уютно»). Он весело ковырял вилкой поверхность допотопного столика, за которым, говорят, сиживал сам Вийон (кстати, бородача звали точно также, хотя более официально было бы — Александр). Он был здесь впервые — я за это ручаюсь — иначе Макс бы уже не преминул разбить пару стаканов об его и без того приплюснутый нос. Что-то уж было знакомое в его глазах, неприятно знакомое. Такие глаза, опьяненные собственной безнаказанностью, я видел не впервые, нет, но, поверьте, что-то было смазливое, скользкое в этом взгляде, нечто сродни загнивающей гордости. Макс тоже заметил это. Не переставая играть, он следил за похабно танцующей вилкой, пытавшейся перечеркнуть всю его жизнь, за самодовольными пальцами, выискивавшими изъян в каждом, кто не прощал им это. В этом профессоре чувствовалась опасность (так и хотелось сказать: Белла), но Макс превозмог себя и повернулся к нему спиной — улыбка в бороде погасла. С этого момента весь мир держался на их противостоянии (Вийон играл белыми, а Макс — вслепую). Моцарт уже пришел в себя, и расслабленные зашевелились, засуетились, захлопали зонтиками, место Макса на сцене заняла очередная королева стриптиза, приведшая в полный восторг Александра Вийона — тот чуть было не выпрыгнул из штанов. Но Макса в кабаке уже не было…