Мать отличалась феноменальной памятью, в ее репертуаре имелось множество украинских, русских и даже татарских песен, не говоря уже о песнях о войне. Начинали, как всегда, с песни из западноукраинского фольклора:
«Дай же, дивчина, руку на прощаня: можэ останний вжэ раз. Пришла хвылына — час идты до бою — мусю сполняты приказ…». Народ из любопытства останавливался, вокруг нас собиралась толпа. А мы продолжали: «Йихав козак за Дунай, казав дывчино прощай…». Наши голоса с матерью сливались в один, но пели мы не в унисон — я ей, как она меня учила, «вторил» (скорее всего в терцию). Особенно мне это удавалось в песнях: «Ой, на гори та жницы жнуть, а по пид горою, яром — долыною козакы йдуть…» и в веселой — «Ой, дывчино, шумыть гай — кого любышь — вы-и-бырай!» Но в грустных украинских песнях мать переходила на сольное исполнение. У нее был высокий, сильный и очень красивого тембра голос. Скорее всего, это было сопрано, как я сейчас думаю. Вместе с моим детским альтом это, наверное, вызывало восхищение у слушателей.
Но когда она пела сама, лично у меня, как говорится, «пробегали мурашки» по коже: «Ой, нэ свыты, мисяченько, нэ свыты ни ко-о-о-о-му…». Её голос главенствовал в шуме базара, плыл над толпой и уносился к сводам крыши. Она пела о трагической любви, о разлуке с милым и такая тоска была в ее голосе, что никто не проходил мимо равнодушно. Даже пожилые гуцулы, приезжавшие на рынок из горных селений, останавливались и слушали. А я смотрел на их красиво расшитые меховые безрукавки из овчины и думал: «Вот бы мне такую». Мое старенькое штопанное перештопанное пальтишко меня совсем не грело. Затем мать переходила к другим украинским песням с более оптимистическим содержанием, но тоже очень грустным: «Стоить гора высокая, а пид горою гай…». А заканчивала всегда одной и той же песней: «Ничь яка мисячна, зоряна, ясная — видно хочь голки сбырай, выйды коханная хочь на хвылыночку…». Когда она отдыхала после исполненной песни, вступал в сольное пение я. Не знаю — хорошо я пел или плохо, но точно знаю — громко. Во всяком случае, галдеж воробьев, которые стайками носились между прилавками торговцев семечками и зерном, я заглушал своим простуженным голосом: «По полю танки грохотали, танкисты шли в смертельный бой, а молодого командира несли с пробитой головой…». Я знал тоже много песен и военных, и тюремных: «Я помню тот Ванинский порт, и вид пароходов угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные, мрачные трюмы…». Особенным успехом у слушателей пользовалась старинная песня: